В мае исполнилось 110 лет со дня рождения Михаила Булгакова
Семь лет назад, уже в прошлом веке, я придумывала радиопередачи и вела их из просторной студии на Пятницкой.
В мае день рождения Михаила Булгакова, и удалось пригласить интересных гостей. Юрий Карра тогда отснял фильм "Мастер", его злоключения только начинались.
Накануне передачи мы созвонились. Юрий Викторович никогда не был в радиодоме на Пятницкой. Я объяснила, что надо выйти из метро и перейти трамвайные пути. В этом месте мы потрясенно помолчали, вспомнив Берлиоза. Потом, усмехнувшись, Юрий Карра спросил: "А Вы не боитесь всякой мистики на передаче?".
На следующий день благополучно собрались в эфирной студии все приглашенные: актеры, певцы, литературоведы, режиссеры. До начала передачи ВСЕ выразили сомнение, что она состоится, памятуя свой опыт исследований или воплощений произведений Булгакова в кино и на сцене.
Но звезды в этот день были благосклонны к булгаковской теме. Все не только обошлось, но удалось даже сделать запись программы на кассету.
Прошло семь лет, ушел из жизни Леонид Лиходеев, а голос его, глуховато- вкрадчивый, "думающий" голос, звучит у меня в доме.
Нина Давыдова. Леонид Израилевич, ходит по Москве история о том, как еще до напечатания "Мастера и Маргариты" Вам удалось прочитать рукопись романа при неких загадочных обстоятельствах в маленькой квартирке у Никитских ворот, где жила вдова Булгакова Елена Сергеевна.
Леонид Лиходеев. Вообще-то я удивлен, что об этом знают. Это было такое личное и свое. Я имел счастье быть знакомым с Еленой Сергеевной. Она не давала выносить эту рукопись из дома. По понятным причинам: это опасно было.
Н.Д. А какие это годы?
Л.Л. Это был 1961 или 62 год, вот так. То есть опять-таки мистика какая-то. Через год или полтора она была напечатана, эта рукопись, напечатана в журнале "Москва", еще Поповкин был редактор-
Но вот тогда, за полтора года, об этом даже подумать было нельзя. Видите, как быстро все менялось!
Она мне сказала, чтобы я пришел часов в семь вечера читать. И я подумал, сколько же я буду читать?.. Ну, уже семь вечера, ну - до двенадцати, больше уже нельзя, надо уходить. Но все равно, я ни слова не сказал. Естественно, я пришел.И она мне сказала так:
"Вот Вы сейчас сядете читать. Часов около двенадцати Вы устанете. Вот ковшик с кофе, Вам придется его согреть. После этого Вы себя очень бодро почувствуете, будете читать дальше. Часа в четыре же Вам захочется есть. Вот, откроете холодильник, на этой полочке бутерброды к кофею. А в девять часов мы с Вами будем завтракать".
Сначала я никак это не воспринял. Потому что, когда я развернул эту огромную папку-
Я только сейчас могу сказать, что то, что стало сейчас уже расхожим, не это меня тогда поразило. Аннушка пролила подсолнечное масло- Ну, пролила и пролила. Просто так выстраивался сюжет.
Меня поразило совершенно другое. Первые несколько часов я был потрясен свободой этого человека. Все-таки к тому времени я был, так сказать, не мальчик, кое-что читал. Но я был поражен свободой, я устал от вбирания в себя всей этой свободы, которая шла с этих самых страниц. Вот от этого я устал.
Я читал медленно. Где-нибудь без пяти двенадцать я захотел кофе. Я согрел быстро кофе. Еще раз немножко назад вернулся. И вдруг почувствовал, что читаю невероятно быстро. Я вообще медленно читаю, стараюсь вникать. А тут я читал невероятно быстро-
Н.Д. Появились другие возможности?
Л.Л. Что-то произошло. Ну, вот эта самая свобода человека, не замороченного временем. Таких писателей не было в России, время его не заморочило.
Я сразу стал вспоминать, как над ним издевался Маяковский, "под которым" мы все выросли, и т.д. Маяковский показался маленьким рядом с этим романом, который я читал. Я читал дальше, и те самые расхожие ныне повороты как-то не очень восторгали, не главное это было. Главное - это была вот эта свобода изложения, свобода духа, как я это говорю.
Так я читал до половины четвертого, есть захотелось ужасно. Я опять открыл холодильник, там лежали бутербродики всякие.
В половине девятого я перевернул последнюю страницу.
И около девяти часов - вошла свеженькая Елена Сергеевна, в своем длинном домашнем платье, в котором она всегда ходила. Вроде ничего не происходило, я просто пришел в гости: "Леня, мы будем завтракать". Ни слова о книге сказано не было. Я чувствовал, что не должен ничего говорить. Потому что действительно я был весь смятен.
Ну потом , через несколько дней уже, она как-то так поставила разговор, чтобы я мог высказаться. И потом она сказала: "Вы понимаете, это же надо подумать, не надо сразу". И я успел подумать. Дальше я понял, что можно не печататься, можно не писать, но надо быть свободным. Это было новое.
О ней говорят, что у нее были инфернальные какие-то связи. Может быть, это и так. Как-то она заболела, это было летом 1970 г. Позвонила моей жене, они дружили очень. Елена Сергеевна тогда лежала, лежала на черной подушке, всегда клала черную подушку. Так красиво, так ей шло. Никогда не забывала о том, что она женщина. И сказала: "Я скоро умру, но не говорите, что это очень тяжело слышать. Не печальтесь, я прожила счастливую жизнь, и я сделала все, что обещала Мише. Он издан".
А через несколько дней она скончалась. Вот, собственно говоря, что я хотел рассказать по этому поводу. Еще можно было бы добавить, что она очень любила слушать "Собачье сердце" в моем исполнении, говорила, что вот так и надо читать.
Н.В. А я помню воспоминания Лакшина о смерти Елены Сергеевны, Лакшин пишет, что бушевала стихия, была гроза./
Л.Л. Да, все это так и было, она отошла как Ангел. А Булгаков меня научил: когда говоришь свободно или пишешь свободно, все (слушатели, читатели) чувствуют себя соучастниками. Один писатель говорил: "Когда у Гоголя входит черт, я верю, а когда у иного писателя входит учитель в класс, нет".
МОЛ №5-6(14 ), 2001