Галина Ермошина живет в Самаре недалеко от Волги и Жигулей (гор). Не любит слова "творчество" и "самовыражение", предпочитает обозначать то, что пишет, нейтральным словом "текст". Стремится к личным взаимоотношениям с предметами, словами, событиями - приветствуя их и сочувствуя им. Автор трех книг. Публикации в журналах "Черновик", "Знамя", "Октябрь", НЛО, "Русский журнал" и так далее. Пишет статьи на разные темы, потому что интересно (о Саше Соколове, Владимире Казакове, Елене Гуро...). Переводит современную американскую поэзию. Интроверт, однако иногда попадает на фестивали, где оказывается лауреатом. С иронией относится к тем, кто считает себя поэтом.
Внизу - постоянно меняющаяся картинка, аккуратная и четко расчерченная Земля, которую скоро сменит ровная поверхность океана с плывущими по нему айсбергами величиной с карандаш или среднюю щепку. Америка закрывается от взгляда сплошной облачностью, как человек, у которого болит горло, а меда-то мы и не взяли. Впервые ощущаешь Америку, когда попадаешь на Манхеттен в World Trade Center в тень скалистых небоскребов, отражающих друг друга и нависающих над головой. Лабиринт улиц размыкается во все стороны - к воде, где у причала стоят китайские парусники, или отходят пароходики к крошечному острову, где нет ничего, кроме статуи Свободы. А с Бруклинского моста в обе стороны небоскребы своими правильными пропорциями и отполированными гранями выглядят игрушками американского бэби, или театральной декорацией.
А в квартире на десятом этаже (Манхеттен, uptown) недовольно фыркает кот, делая немыслимые маневры, чтобы избежать пересечения направлений движения, или недоверчиво принюхивается, оказавшись волей случая лицом к лицу, человек - на диване, он - на спинке дивана, и, возмущенно уклоняясь от протянутой руки, сбегает в одну из бесчисленных комнат квартиры. Вся стена одной из них уставлена стеллажами с книгами, их трогать нельзя - это знает крошечная улыбающаяся девочка, проползая на животе мимо - к своим разноцветным книжкам с твердыми яркими страницами в нише журнального столика. Вторая стена занята свитком с китайскими иероглифами (жена хозяина - китаянка), третья окнами и диваном, четвертая - стеклянным кубом с меланхоличным спокойным удавом, который безмолвно и неподвижно созерцает окружающее пространство. Врожденная уравновешенность и сдержанность не позволяют ему проявить внешний интерес к чему бы то ни было, кроме мыши. "Baby and snake don't meet", - говорит хозяин. Baby продолжает восхищенно улыбаться, доедая овсяную кашу, snake спокойно выглядывает из сильных упругих колец собственного тела из-за толстого стекла, придавленного сверху гигантскими ракушками, металлическими дисками и деревянным крокодилом. Иногда удаву разрешается вылезти наружу, чтобы посидеть-полежать на руках гостя, устремляясь головой подмышку как в нору ("Его нельзя подносить близко к лицу - может укусить", - предупреждает хозяин); или чтобы сделать змеиную зарядку, главным элементом которой является хозяин, держащий snake за хвост высоко над полом.
А в это время на другом берегу Гудзона, который виден из окон первой квартиры, крутой и обрывистый, с серыми гладкими скалами, в другом городке Хобокене и даже в другом штате Нью-Джерси в трехэтажном домике, окруженном такими же доброжелательными соседями с еловым венком над дверью утро уже давно началось, и ночные обитатели укладываются спать. В крошечном садике со сломанной калиткой (а сломано здесь многое - дверной звонок, водопроводный кран; мы добавили разорения, сломав дверную ручку – дом немедленно отомстил - у одного из нас развалился ботинок) рядом с высоким крыльцом стоит хозяйский мотоцикл (автомобиль припаркован двумя кварталами дальше - ближе нет места), на полке в прихожей восседают три разноцветных мотошлема. По скрипящей лесенке на второй этаж, куда выводят знакомиться темно-серую благородную свинку, которая вежливо откликается на собственное имя и ведет себя свободно, но изысканно, подтанцовывая на высоких копытцах.
А в нижней комнате на стене висит египетский папирус, в простенке – герб Фостеров, на столе - миниатюра с изображением Дворцовой площади в Петербурге, а на тумбочках и столиках - фотографии и букеты сухих растений. Огни Манхеттена, отражаясь в самой вечерней реке мира, мягко отодвигают границы дня до самого горизонта. Потом все это вспомнится как сон о времени, названном небывшим, в котором нет расстояний и часов, только длящееся сейчас, неуходящее сегодня, сбывшееся из той реальности, что неправдоподобна и мнима.
Наутро в Бард Колледже долгие поиски печати для отметки командировки, и веселое недоумение американцев по поводу российского пристрастия к печатям и штампам. А потом классы в Бард Колледже, где бородатый студент Петр Тимофеевич (во время занятий русского языка студентам даются русские имена) переводил стихотворение одного из нас. И другой студент Федя, написавший в дневнике, что он часто валяется на диване и ничего не делает и поэтому у него всегда не хватает времени, на вопрос преподавателя, что он собирается делать после урока, ответил "пойду к аду". "Пойти к аду" - "пойти к черту" – догадался преподаватель и резонно посоветовал Феде не делать этого.
А мы - домой, туда, где последний раз дадут подержать удава, потом - сабвей в туннеле под Гудзоном и неспешный шаг по тихому Хобокену к другому знакомому дому с неработающим звонком, откуда завтра утром (успев перед этим дойти до берега Гудзона, увидеть Манхеттен и небоскребы, бросить монетку с причала) увезут в аэропорт, по пути долго оглядываться на постепенно исчезающие башни, и когда скроется последняя, самая высокая после выезда с моста, понять, что так заканчивается Америка.