Колонка главного редактора

В конце 70-х – начале 80-х в ЦДЛ велись переводческие семинары Левика, Штейнберга… По легенде, Вильгельм Вениаминович Левик умер от того, что в книге переводов Гете в малоуважительные к искусству перевода перестроечные времена не указали его фамилии как переводчика.

Штейнберг, как показало вскрытие, умер от третьего инфаркта.. Два предыдущих он получил в ГУЛАГовских лагерях, успев повоевать между отсидками… Можно создавать произведения культуры, «питаясь» художественной литературой, написанной предшественниками, смотря великие фильмы или разглядывая картины мастеров. Но быстрее и эффективнее обучение происходит при живом общении с самим мастером.

Зачем нас эти старики учили? Чему?

Кто понуждал их к ведению всяческих переводческих семинаров в ЦДЛ, где баловались и поэзией, т.е. приходили люди, которые никогда никакими переводами не занимались. Лимонов, например, ходил к Штейнбергу, к Акимычу, как между собой называли его ученики. Кто понуждал? Сидели бы себе дома, переводили свою нетленку…

Роскошь человеческого общения, – так говорил Акимыч уже после «Потерянного рая» Мильтона, после Ван Вэя – в котором не было ни одной поправленной редактором запятой – первая своя книга на закате! И Ван Вэй на картинке под обложкой тоже смотрел на закат, хотя там не было нарисовано солнце… Вообще, это было в стиле Штейнберга – показать, а не ткнуть носом, и подпись на подаренной мне книге под портретом усталого человека, сидящего на бамбуковом кресле в полотворота к зрителям, гласила: единственный подлинный портрет Ван Вэя, и, как всегда у Акимыча невольно получалось, был в этом напутствии второй смысл – все остальные портреты, не повернутые к нам затылком и не глядящие на закат, – ненастоящие, а так – лишь одно из притворств, необходимых для узнавания друг друга.

Впрочем, этим хитростям научились немногие. Да и научились ли? Одно дело рассуждать про всякие Дзэн Буддизмы, другое – показать что это за штука такая Дальний Восток:

Акимыч был живописцем. Живописал. А уж, что попадалось под руку: холст или бумага – дело второе. Иногда образ получался не сразу, виденье мучило виденьями, прорываясь к точному воплощению. Ван Вэй уже был напечатан, и Акимыч, даря книгу, делает устную поправку только что прорвавшуюся на свет, он даже ничего не поправляет в книге в стихотворении про баклана, но уши мои помнят этот последний и единственный вариант:

А была рыбешка. Может, и в подстрочнике была?.. Она-то и мучила. А когда вынырнула рыбина, глотнула серебряного и исчезла в клюве, можно и постоять и понаслаждаться. Куда торопиться? – Закат, он всегда с нами, бакланами… Импатия? Вживание? – Сколько не переводи, а все это будет тщетой нашего индо-европейского самосознания. – «Captive mind», так ведь назвал свою знаменитую книгу Чеслав Милош. Captive – пойманный? – Плененный! И уж, конечно, не порабощенный. Кем? Кто это в нас все время выпячивает свое Я – свое лицо? Не лучше ли повернуться затылком к миру и глядеть на ненарисованное солнце в пустоту заката...

Бамбуковое кресло на «единственном подлинном портрете Ван Вэя» по нашим понятиям чуть ли не скамейка с подлокотниками. Можно раздвинуть ноги, вывернуть мыски туфель настежь, раскинуть руки и блаженно расслабить кисти и, помавая бабочками ушей, полететь туда, куда повернута шея, оставаясь при этом на жестком бамбуковом сидении. Грация силы и вседозволенности… Какой там плен и порабощение:

Зато в том же 78-ом врыл Акимычу скамейку у овина с видом на закат… А потом еще одну, чтобы было где посидеть у могилы… В одном из лучших своих стихотворений Акимыч написал: «…И не верят в спасение / Даже мухи осенние…». – Значит, и у мух есть душа? И у Фомы? – У Фомы-то уж точно была. Бедный пес, не намного он пережил своего хозяина:

Памяти Аркадия Акимовича Штейнберга

Зачем нас эти старики учили? Чему? Может быть тому, как передавать невидимый вирус культуры и не иметь от него иммунитета…