Лилия Волохонская

В госпитале

В середине войны мне было десять лет, училась я в четвертом классе и очень переживала оттого, что была непризывного возраста.

«Все силы на борьбу с врагом!» - пишут в газетах, говорят по радио. А приходится свои силы отдавать каким-то противным задачкам по арифметике на деление и умножение.

«Каждая ваша отличная оценка – это удар по врагу!» – говорят и учительница, и завуч, и директор школы. А я никогда не поверю. Да ни один фриц и укола-то не почувствует, даже если весь наш 4-й «Д» станет круглым отличником!

Шестого ноября я с десятиклассниками пошла в госпиталь. Они там давали праздничный концерт, и наша вожатая Тоня попросила меня почитать свои стихи. Когда мы пришли, все ходячие раненые уже собрались в широком коридоре на концерт. Первым номером программы выступал хор. Тонин класс выстроился полукругом, пели они разные песни и частушки. Потом трое мальчишек плясали. Подвязались они косынками, одни носы торчат – пленных фрицев они изображали, и все смеялись. А когда объявили, что свое стихотворение «На Запад» прочитает ученица четвертого класса Кокорина Лиля, кто-то хихикнул.

Не успела я рта открыть, как закричали:
«Не слыхать! Громче, шибче!…Артистку не видать!»
Мне подставили стул, кто-то подхватил меня подмышки, высоко поднял и все засмеялись. Обидно мне стало. Вот заплачу сейчас и убегу. Но я взяла себя в руки и начала читать:

С победным кличем, бойцы, вперед!
Бейте фашистскую свору!
Пощады не будет проклятому вору!
Мы закопаем его живьем!
Лоб ему пулей стальною пробьем!

И вдруг зааплодировали, как настоящей артистке.
«Ай да дочка! Ну и молодец!» – приговаривал пожилой боец в первом ряду.
«Еще! Бис!» – кричат. Я сразу перестала бояться и сама объявила: «Три задачи»:
Наша первая задача – бить фашистских сволочей!
А вторая-то задача – драть с них шкуру до костей!
Как уж третяя задача: чтоб в июне, не поздней
Разгромить проклятых фрицев, не оставить их костей!

Раненые смеются, хлопают, костылями стучат. Я со стула спрыгнула, убежать хотела, но меня окружили со всех сторон, и я стою – не знаю, что делать.
«…Утомленное солнце нежно с морем прощалось…» Это на подоконнике патефон хрипит. Стулья из коридора убрали, скамейки к стенам отодвинули. Раненые в халатах и пижамах стали танцевать с девушками-десятиклассницами. От меня постепенно все отошли, и я стою, платье тереблю – не знаю, что делать.

- О чем задумалась, черноглазая? – услышала я. – Сама-то откуда?… Из Ленинграда? Далеко же тебя занесло, вроде как нас!
Раненый подошел высокий, веселый, молодой-молодой.
- У нас в палате все лежачие, один я бегаю! – стукнул он костылем об пол. – Почитаешь им стишки, а? Знаешь, как обрадуются!
- Почитаю, - ответила я, и мы с ним пошли.
Громко, быстро постучал он костылями по ступенькам, в два прыжка проскочил мимо таблички «Перевязочная», плечом толкнул дверь и скомандовал:
- Рота, смирно! Р-раненые налево! Принимайте артистку!
Палата небольшая, всего пять коек.
- Сержант, землячку тебе привел!
- Ленинградская?! – Приподнялся на койке раненый, белокурый, широкоплечий, глаза голубые-голубые. – Вот где пришлось свою встретить! Давай знакомиться! Дядя Леша меня зовут. Петь будешь или плясать? Ты же артистка, доложи!
- Петь не умею, плясать здесь негде, а стихи почитать могу.
Свои или чужие? - Яка цикава дивчинка! – усмехнулся дедушка на кровати около двери. Бородатый, он и в палате самый старый, дедом все его называют.
- Влезай на табуретку! – скомандовал Николай. Так звали веселого раненого, который привел меня в палату. Я забралась на табуретку и объявила: «Про Ленинград!»
Дорогой Ленинград,
Тебя фрицы бомбят,
Но стоит за оградой
На зло всем мерзким гадам
Мой любимый Таврический сад!

- На Потемкинской жила или на Каляева? – поинтересовался дядя Леша.
- На Чайковской, а вы? - На Обводном, слыхала?
- Нет. - От Лиговки недалеко.
- От чего? -Та що ты, Ляксей причепився? – сказал дед. – Дивчинка маленька, в ляльки бы ще грать, а вона вирши видумуе. Ось до чего вийна доводит!
Ночью мне снилось, будто бегу я по улицам какого-то незнакомого городка. Бегу, задыхаюсь, а за спиной немцы! И все ближе они, ближе! Стреляют, сейчас догонят, замучают, убьют! Но вот забор! Доска отломана! Бросаюсь в щель, но и там, за забором немцы! Как спастись от них?! Я машу руками и вдруг поднимаюсь в воздух, лечу! А они стреляют, стреляют… Днем вся палата обсуждала мой сон.
- А я дак сроду снов не видел, - покачал забинтованной головой Василий Дмитрич.
Деревенский он, все лежит, молчит, а как я приду – оживляется, любит он детей очень.
- Никаких у вас не было снов?! – удивляюсь я.
- Не-е. В деревне, бывалочи, народ на Рождество соберется, кто чаво колесит. Кого домовой ночью ловил, кто мертвяка видал, у кого овцы из закутья выбегли… - А меня как ранили, так перед тем приснилось – собаки черные напали, за ноги, за руки рвут, - сказал дядя Жора.
- Молодой, а наче баба стара, - сны да байки вирыть.
- Виноват я, что ли, если собаки черные приснились? – обиделся дядя Жора.
- Не виноват! – вступилась я за него. – Мне однажды даже зеленая собака приснилась.
- Да ну-у? – удивился Василий Дмитрич, смотрит на меня и спрашивает, - Може, ее кто окрасил?
- Во деревня! – рассмеялся Николай. – Сон это, понимаешь?
- Ну и что? – спокойно ответил Василий Дмитрич.
- А вы сами тоже зеленый, - сказала я Николаю. – Имя у вас зеленое.
Тут уже все смеяться стали, даже дед Тарас Михалыч. а он здесь самый серьезный. Почему-то только Василий Дмитрич называет его по имени-отчеству, а остальные просто «дед».
- Вишь, цикава дивчинка! З такою не помрешь.
- А фриц? – подскочил ко мне на костылях Николай. – Фриц какого цвета, определи!
- Фриц темно-коричневый с черными полосами.
- Ни, - покачал головой дед. – Воны уси бильше руды.
- Вы видели живого фрица?! – вскрикнула я
- А як же. Дивився на него оце як на тебе. Разом у землянци нучували.
- Ну а какой он? Какой? – подбежала я к деду, к самой его койке.
- Та який? Як уси. Як оце мы с тобой.
- Не может быть! – закричала я.
- От яка дивна дивчинка! – усмехнулся дед. – Ще вин з рогами, чи з хвостом?

А через несколько дней Василий Дмитрич тоже про пленного фрица рассказал, да такое!
- Вот, - говорит он деду, намедни ты, Тарас Михалыч, сказывал про фрица, дак нам-то фриц почудней твово попалси. Я тады в ординарцах у начальника штаба служил, у капитана Матвеева, в штабу допрос-то весь и слыхал.
Сразу я передвинула табуретку к самой кровати Василия Дмитрича, села рядом с ним, смотрю на него, слушаю.
- Дак значит, - приподнялся он на подушке, - втолкнули фрица энтого в землянку. Спервоначалу дрожал он весь, ребята-то наши пуганули его маленько. Переводчик, значит, спрашивает (оно сначатья завсегда про это спрашивают): как зовут. А он отвечает: Марья! Хошь верьте, хошь нет!
- Сдурив цей фриц, сдурив зи страху, - сказал дед.
-Дале слухайте, - продолжал рассказывать Василий Дмитрич. – Переводчик так всурьез и записал, боле не стал дознаваться.
- Маруся в общем – засмеялся Николай.
- Там разбирайся, как хошь, ответил Василий Дмитрич. – Они с переводчиком по-своему поговорили, фриц как услыхал «фашист», головой и руками завертел – не фашист, мол, он «пролетарий», а сам в себя пальцем тычет.
- Все они пролетарии, как в плен попадут, - сказал дядя Леша.
-Энн може, - кивнул головой Василий Дмитрич, - Опосля каши мы ему дали, котелок цельный наложили, Марье-то энтому. Поел он, фото из кармана вынимает, а на ем баба сидит да двое пацанят, кучерявые, на личико обое красивенькие, ребятишки-то ведь в войне невиноваты. Фриц на бабу пальцем показывает и обратно: Марья!
- Н-ну потеха! – стукнул об пол костылями Николай. – Помешался твой фриц на Марье!
- Дале еще чуднее, - Василий Дмитрич облизал губы. – На пацана, какой поболе, показывает фриц и говорит: Марья! А на пацана поменее: Полина!
- Тьху ты, який дурный фриц! – возмутился дед. – Кто ж его на вийну пустив, такого дурного?
- А может, у них и мужиков и баб зовут одинаково, кто их знает? – спросил дядя Жора.
- Да ты сам-то не лучше того фрица, - расхохотался Николай, – у тебя, к примеру, после войны парень родится, назовешь ты его Манькой, а?
- Ничего вы не понимаете, - улыбнулся дядя Леша. – Итальянец это был.
-Ну и что? Все одно фриц, - сказал Василий Дмитрич.
- А Марья-то к чему? – спросил дядя Жора.
- Да не Марья он, а Марио! У них в Италии этих Марио, как у нас Иванов, - объяснил дядя Леша,– и Паулино имя такое есть, а ты, Дмитрич, обрадовался: Полина!
Все стали смеяться. Я подождала пока они отсмеялись и спросила:
- А итальянцы они все-таки фрицы или не фрицы?…

Целую неделю не ходила я в госпиталь, простудилась. Пришла в тот день, когда наши войска выбили немцев сразу из двух городов – Ровно и Луцка. Раненые увидели меня, обрадовались.
- А мы думали, – забыла ты нас.
- Я вас никогда не забуду, никогда в жизни! – сказала я и выполнила свое обещание.
Дядя Леша уже недели три был ходячий, но почему-то он очень грустный. Оказывается сегодня утром главврач Георгий Семенович, подполковник медицинской службы, сказал дяде Леше, что даст ему такое заключение о состоянии здоровья, что ни один военкомат не решится отправить его на фронт.
Николай и Василий Дмитрич утешают дядю Лешу: без тебя, мол, с фрицами управятся, он сидит, опустил голову и молчит. Потом вдруг усмехнулся и говорит:
- Да, не самый лучший подарочек ко дню рожденья.
- День рожденья? У вас? – удивилась я, сама не знаю, почему. – Сколько вам исполнилось?
- Та вин ще детина, двадцать третий тильки пишов, - усмехнулся дед. – Хиба це лита? Розуму ще не набравси.
-Энн не скажи! – покачал забинтованной головой Василий Дмитрич. – В его-то года у мене Шурка по всей избе уже полозила, а к Пасхе Нюрка народилась.
Палата вся рассмеялась, как по команде! Николай костылями в пол уперся и раскачивается от смеха: - Ну и отмочил наш дядя Вася! Ползает Шурка, а в проекте Нюрка! Ума палата для этого нужна!

Пришла я домой и думаю: «У дяди Леши день рожденья, а что же ему подарить? Может, картинку нарисовать? Цветных карандашей нету, и с бумагой плохо. Но ведь есть простой карандаш, чернил фиолетовых осталось немного в чернильнице-непроливайке, их можно водой развести, а листок из тетрадки вырвать. Нарисую цветок, его нетрудно».
Цветок получился у меня непонятный, лохматый, как собака, растрепанный весь. Решила я лепестки чернилами обвести – поаккуратнее будет , начала и тут же кляксу посадила! Вот обидно-то! А если еще клякс насажать? Как будто дождь идет крупными каплями? Внизу я написала: «Дяде Леше, выздоравливайте поскорее!»

Подарок мой дяде Леше понравился. Повесил он эту картинку над своей койкой, сам кнопки откуда-то принес. Пока он за кнопками ходил, рисунок раненые передавали друг другу, рассматривали.
- Що це за квити? – спросил дед.
- И я не разберу, - Василий Дмитрич вертел мой рисунок, даже кверху ногами перевернул, бормотал, - Кто его зная… Вроде как ромашка, да лепестков у ей добре много. – Дочка, - заулыбался он. – А, моде, и мне чего нарисуешь? Хоть чаво! Все веселей лежать будя.
- Но ведь я плохо рисую!
Тут Николай подмигнул и говорит:
- Лешка ей больше всех нравится, вот она для него и постаралась.
- Нет, не поэтому, просто из-за дня рожденья, - объяснила я.
А мне, и правда дядя Леша нравился больше всех, только Николай-то как догадался?
- Смотри-и! – Василий Дмитрич даже чуть приподнялся на своей койке, когда мой рисунок дядя Леша к стене прикрепил. – Прямо настоящая картинка получилась, рамочку бы к ней!
- А мне кошку нарисуешь, согласна? – спросил Николай. – Считаем, заказ на кошачий портрет принят. А тебе чего, дед?
-Та хочь собаку якогось.
- Кошку я умею рисовать сидячую, а собаку только, если она стоит боком.
- Та нехай боком! – махнул рукой дед.
- Вам, - говорю Василию Дмитричу, - домик нарисую, с трубой, с дымом, хотите?
- Что нам стоит дом построить? Нарисуем, будем жить! – весело выкрикнул Николай.
- А мне что? – спросил дядя Жора медленно, он всегда не спеша слова выговаривал. – Вроде ничего уж и не осталось.
- Хотите я вам фрица нарисую?
- На кой он мне? – обиделся дядя Жора.
Все засмеялись, а мне неудобно стало, я же просто не сообразила, что он обидеться может.
- Послушай, а фрица ты все равно нам сделай! – сказал Николай сквозь смех.
– Найдем, куда пристроить. Есть место самое для него подходящее.

Через несколько дней нарисовала я Василию Дмитричу домик с тремя окошками (не особенно ровные они у меня получились), а из трубы дым идет, от двери дорожка спускается до самого края листочка. Сбоку круглая клумба, две елки и две курицы. Принесла рисунок Василию Дмитричу, он обрадовался.
- Спасибо тебе, дочка, - говорит, - уважила.
Стены около его койки не было, он попросил дядю Лешу листочек к тумбочке кнопками прикрепить. Взял дядя Леша в руки мой рисунок, да ка-ак засмеется!
- Лялька, сколько по-твоему у курицы ног?
- Две, отвечаю, а сама чувствую, как краснею. Опять! Когда я маленькая была, я всегда рисовала кур с четырьмя лапами. Мне объясняли, живых куриц показывали, но почему-то с двумя лапами они у меня не получались.
-Теперь-то я вижу, что с арифметикой у тебя нелады ! Восемь ног на двух кур! – говорит дядя Леша, а Николай от смеха закатывается – много ли ему надо, чтобы посмеяться? - Может, породу новую вывели? – хохочет он. – В Москву на Сельскохозяйственную выставку пошлем их!
-Ну чаво шумите? – заступился за меня Василий Дмитрич. – Оно на картинке-то, как энн сказать? Антереснее! А хочь бы и четыре ноги у курей, подумаешь, дело какое! Ты, девочка, на них безо внимания! Я, конечно, не обиделась, но решила – никогда больше не буду рисовать кур, ну их!
Недели через две на всех стенах, на всех тумбочках висели мои рисунки. Дяде Жоре я нарисовала чашку с блюдцем, на боку у чашки большой цветок с листьями. И фрица тоже сделала. Нога деревянная, глаз перевязанный, страшный фриц получился. Наверху, над его головой, написала:
«Теперешний фриц очень нас боится, Рокоссовский показал, как ему храбриться!»
Раненые не дали Николаю унести фрица туда, куда он собирался, они на дверь его повесили. Кто ни войдет в палату, сразу начинает смеяться, даже главврач Григорий Семенович, подполковник медицинской службы.