Воротников

Стройка.

Нас не спрашивают, они просто приходят и делают своё дело, а потом говорят, что это мы так хотели; причём, что самое страшное, до сих пор для меня странное (я об этом не раз думал) и весьма обидное,– этому верят, этому многие верят. Наш род вообще доверчив, к тому же среди его добродетелей (впрочем, от которых он и страдает) ещё миролюбивость и кротость. Кстати, именно из-за них мы и ушли подальше от их суеты и населили окраины их города.
Редко расположенные дома – наша особенность – отражают уважение к традициям старины. Мы привыкли не мешать друг другу, и поэтому разносим дома на значительные расстояния. Многие утверждают, что мы слишком похожи в своих повадках на крыс, прячущихся каждая по своей норке. Но, во-первых, если они хотели нас обвинить в том, что мы слишком эгоистичны и самодовольны, то подобрали не лучшее сравнение, ведь крысы всё же в большой степени коллективны, а во-вторых, даже точная аналогия была бы неверна: мы не укрываемся друг от друга – мы друг друга уважаем. К тому же, мы весьма сообщительны, а взаимопомощь – неотъемлемая черта характера нашего рода. Кроме того, в походе в гости к другу, живущему от тебя за несколько километров, мы чувствуем некоторый шарм. Это оттого, что друг, которого ты посетил или тебя посетивший, более долгожданный и любимый, чем тот, которого ты можешь увидеть, зайдя в соседнюю дверь; тем более, шармом наполнено любое приятное церемониальное действие (а поход в гости – это ведь целый процесс, притом какой!). Но, хватит об этом. Любой интересующийся традициями нашего рода может обратиться к энциклопедии – ей можно доверять и она содержит достаточно полную информацию. Вернусь к главному.
Вначале в местах, нами населяемых, появились новые дома. Их обитателей мы приветствовали, они нам тоже были рады. Совместно мы прожили долгое время, не выражая ни капли неприязни. Скорее наоборот: мы даже помогали друг другу в сложные времена. Но с какого-то момента наши отношения похолодели. Мне не известны причины этому, но это произошло. Что ж! Не грустить же мне из-за того, что чужаки стали ещё отчуждённее.
Этот холод длился очень долго, и я успел к нему привыкнуть. Всё было действительно как зимой: всё замёрзло, остановилось, ничего не менялось. Я даже полюбил этот холод – из-за него стало ещё приятнее сидеть с другом вечером у камина и разговаривать о чём-нибудь или просто молчать, покуривая трубку. Что за времена тогда были! Можно даже сказать, что я был благодарен чужакам за их холодность… Но зима кончилась, началось потепление. Наш род вообще и я в частности очень любим тепло, но в этот год мы должны были в нём разочароваться. Вернее, конечно, не в самом тепле, а в том, как оно повлияло на дальнейшие события.
Любой архитектор, да и вообще каждый уважающий себя инженер знает, что зимой нельзя ничего строить, а вот летом… его они не стали дожидаться,– и дома стали выстраиваться ровными рядами с такой скоростью, с которой грибы растут после дождя. А ландшафты!.. Раскинувшись на бескрайних просторах и являясь единственной в наших краях достопримечательностью, неповторимую красоту форм которой в состоянии оценить лишь человек, сжившийся и влюбившийся в неё, так же как красотой женского тела по-настоящему может любоваться лишь настоящий любовник, ландшафт, завораживающий переливами красок, переходами местности из лесов в поля, перегибами из равнины в холмы, наш любимый ландшафт безжалостно стирался с лица земли в прямом смысле этого слова, превращаясь в плоскость, на которую впоследствии ставились «петербургские» параллелепипеды. Мы молчали. Да и кто нас мог услышать! Эти шушукающиеся по углам людишки? Никогда. Тот, у кого нет собственной святыни, не в состоянии уважать чужую. Оставалось сжимать кулаки и стискивать зубы.

Через некоторое время я уже боялся выглядывать в окно. Там из ровных линий складывались параллели дорог и кубы домов, а в довершение всему, как бы в насмешку над нами, у перекрёстков стояли сверкающие домики, на некоторых из которых вместо их обычной вывески с названием красовались знаки вроде двух красно-желтых дуг, складывающихся в подобие буквы М, и тому подобные. Ну, а эти таракашки, трясущие своими лапками там, вдали, окончательно добивали меня – я задёргивал штору с неприятным чувством в горле, зазывающим в туалет.
Выходил я на улицу крайне редко. Чтобы дойти до нужного мне дома, приходилось делать огромные крюки. Они смеялись, указывая мне на дороги, по которым якобы можно было быстро передвигаться, но на самом деле они ведь только лгали и издевались надо мной. По их дорогам бешено носятся автомобили, у которых достаточно мощи и наглости, чтобы смести всех и каждого на своём пути. Их дороги и живой человек – две вещи совершенно несовместимые. Моё тело покрывается неприятно холодными мурашками при одной только мысли, что через эти полоски жёсткого серо-чёрного асфальта, вытянувшиеся в бесконечность, надо перейти. Бррр!
Тем временем дома множились, заполняя пространство. Мне ничего не оставалось делать, кроме как забиться в угловое кресло и читать любимые книги, кормя себя неверием в чужую победу. (У меня оставалась, по крайней мере, моя комната жёлтого цвета – последний оплот моего мира.)
Итак, я сижу и читаю. Переворачиваю страницу и лёгким усилием двух несгибаемых рук разделяю слипшиеся у основания ещё совсем белые, не чувствовавшие прикосновения пальцев листы нечитанной книги. Передо мной ровными рядами – от края до края – в раскрепощенном изяществе – буквы, возглавляемые – в самом начале – даже не каллиграфью, но резной, раскинувшей свои завитушки заглавью художественного исполнения. Буквы мелькают, словно сносимые ветром, так быстро, что уже не следишь за этим балетом чёрного с белым. Мелькание постепенно прекращается, буквы меркнут, книги – нет, как, в общем-то, и всего окружающего. Чернёсые балеруны, смешавшись, превратились в образы, краски, звуки; ты за ними наблюдаешь и получаешь несказанное удовольствие. Представление, конечно, не театральное, где живые актёры, но в том-то и прелесть, что видишь чью-то фантазию, пропущенную сквозь призму твоего сознания. Ни с чем несравнимое ощущение! Однако я за всеми этими восторгами потерял нить повествования. Возвращаюсь к героям – они не слишком далеко ушли и даже, кажется, не заметили моего отсутствия. Но что это? Что за гнусность? Куда все они? Я их перестаю видеть. На руках у меня лежит книга, на книге – буквы. Пытаюсь ухватиться за них глазами, хочу хотя бы их не потерять, но, всё тщетно, и они покидают меня, с белой глади листа начиная осыпаться от чьих-то мощных ударов. Что это?.. Это – стук! Но стук тот ломится не в дверь, не в стену и даже не в потолок или в пол он ломится, а в… окно! Вернее, конечно, окно не при чём здесь. (Простите, не в окно.) Но в землю. Окно же казалось землёю мне в то мгновение. В мою комнату (а здесь я должен отметить, что с комнатой этой я сжился давно, так что комната эта мне стала казаться моей головою, которую, впрочем, надобно было хорошенько прибрать), так вот, в комнату бесконечно жёлтого неразбавленного ничем цвета пытались забить… сваю! Да, да, именно сваю! Представьте: в моей голове находится свая; нет, нет, но вы только представьте: в мою голову забил кто-то сваю; представьте вы только процесс забивания в крошечную голову (говоря относительно, имея в виду объекты материального мира, конечно) огромную (учитывая, конечно же, то же) сваю! Это всё равно что представить, что останется от яблока после наступления на оное яблоко (всего лишь!) слона!!! Я бежал, бросив книгу. Но бежать мне не пришлось далеко (все пути уж отрезаны), и я констатировал: ужас. По моей недавно полюбившейся мне комнате гуляли гуливерских размеров грохот, шум, топот, хохот, лязг, визг, – и всё это – с стройки; стук забиваемых свай был для стройки стуком сердечным, без него немыслима ни одна хоть малость себя уважающая стройка. Ну, а так как я не смог ужиться и минуты, нет, даже секунды с этим стуком, то и я рядом со стройкой – немыслим…
Укрылся я в ванной, быстро захлопнув за собой дверь и повернув защёлку в закрывающее положение. Остатки грохота, шума, топота, хохота, лязга и визга, прошмыгнувшие под дверью и глядящие на меня с пола и потолка, пытаясь достать меня и здесь, были выгнаны прочь заворчавшей струёй воды, ставшей наполнять огромный сосуд ванны.
Как-то ни о чём не думалось, глядя на бегущую струю, ворчливо и проворно падающую вниз, словно бы крича: «Эй, там внизу, посторонись, да порасторопней!» В отсутствии мыслей приходится себя чем-то занимать, и я стал разглядывать сотни раз виденные мной предметы. Теперь они разгляделись. Через минут пять, глазами наткнувшись на бритву, я замер в безмолвии. Мы – я и она – пытали друг друга молчаливым ожиданием, затем я сказал: «Знаешь что, уважаемая? Нет, ты, видимо, не знаешь, так как если бы знала, не смотрела на меня так настырно. Ты мне нужна только для того, чтобы я брился по утрам, а твоё нынешнее предложение оставь при себе, я о нём никому не расскажу, не беспокойся. Если бы ты знала, что в эту самую минуту таких как я в таких же ваннах – не один и не два, а… да, конечно, я не знаю, сколько именно, но они точно есть, должны быть, их не должно не быть. И каждый из них сможет отбросить шум и лязг, как вот теперь я отбрасываю тебя, ничтожная. Я не сдаюсь, так и знай, так и передай». – «Кому?» – хотела было она… но я не ответил.
Так я говорил тогда в ванной. Я так говорил, потому что верил своим словам.
Когда я вышел из ванной, стук приутих, но не исчез окончательно. Итак, что же делать? Что мне было тогда делать? Пробираться сквозь уличные потоки, сквозь кипы нагромождений, сквозь адский грохот стройки не представлялось мне возможным. Что ещё у меня было? Телефон? К нему, этому умерщвлённому с их – внешней – и моей –внутренней – стороны аппарату, я относился как к ненужному излишеству. Однако теперь мало, на что можно было надеяться, поэтому я не стал пренебрегать единицей, отделённой от нуля знаком плюс. Впрочем, как оказалось впоследствии, зря я не стал пренебрегать этой злосчастной единицей, повергшей меня почти в отчаяние. Эта единица оказалась отравленными яствами, вероломно предложенными с улыбкой на лице голодному человеку. Лучше бы я не крутил кругляшки, лучше бы он, этот ничтожный трынькающий аппарат, продолжал бы валяться там же, где я его отыскал. Впрочем, он-то как раз ни в чём не виноват. Меня убивало то, что я слышал в трубке. Казалось, голоса моих… друзей… кто-то отобрал и властно присвоил себе. Самих друзей не было, были лишь их голоса. Даже слов не осталось, тех самых слов. Я был удручён…
Что же делать? Куда передвинуть фигуру гонимого вражеской кавалерией, слонами и ладьёй короля? Где есть ещё хоть одна клетка, недосягаемая для вражеской армии? Я её нашёл. Но чего мне это стоило? Я израсходовал почти всё отведённое для меня время, изнервничался, измотался, но нашёл. Точнее, мне что-то подсказало (иначе я бы не смог найти в таком нервном состоянии то, что искал). Но результат от этого не меняется: клетка была найдена. Впрочем, это была единственно свободная клетка, больше – нет.
Не прошло и минуты, как я уже сидел за своим письменным столом, держал в руках перо, взмакимаемое в чернильнице, на плече у меня – притихший шум, таращащийся глаза на белый лист бумаги, разложенный тут же, грохот смотрел из-за спины, хохот, лязг и визг веселились в сумасшедшей игре, а топот всё потапывал, да грозил их растоптать, если те не успокоятся. Но я не обращал на них внимания, и выводил извилистые буквы и знаки. Не знаю, как наш род, а я так очень люблю письмо: в буквах, написанных чьей-то рукой можно найти гораздо больше, чем в строгом машинописном тексте: в завитушках – плавных или резких,– в плотности букв, в скорости письма, определяемой косвенно, и в самых разных мелочах можно увидеть не только общее что (это нам даёт и типография), но и индивидуальное как. Итак, я сижу и пишу, постепенно начиная не замечать тех, за спиной. Они, конечно, есть, от них никуда не деться, но это уже не мешает мне писать. «Писать»,– громко сказано (что в обстановке моей жёлтой комнаты звучит довольно странно), но у меня действительно не получалось письма. Хотелось силы в буквах, но откуда ей взяться? Конечно, силы не было (в этом я убедился при повторном прочтении), но это, то, что сейчас читаете вы, – единственное, что у меня осталось. Есть ещё, правда, слабая, еле уловимая надежда на пат, в случае которого королю хоть и некуда идти, но он не проиграл, а скорее наоборот.