А. Пошехонский

Фёдор Филиппов «Стихи для чтения»

«Стихи для чтения» - избыточное на первый взгляд заглавие, ибо для чего издаются стихи, как не для чтения? Есть здесь, помимо оттенка назидательности (вспомним старинный подзаголовок на обложках просветительских изданий - «книга для чтения»), ненавязчивое приглашение к вниманию и известная доля юмора, задающая тон этому собранию поэтических текстов, обходящихся, кстати, вообще без названий. По-видимому, автор считает их излишними, также как и датирование стихов. Таким образом, поэтический продукт идёт на суд читателей «неприкрытым» ни сверху, ни снизу, что должно подразумевать его самодостаточность. Чего мы ещё не найдём у Фёдора Филиппова? Мы не обнаружим формалистических изысков, нанизывания необыкновенных метафор; нет в его поэзии места для нытья о безвозвратно ушедшем, о неразделённой любви, нет морализаторства (разве что в шутку), мистики, пафоса, мировой скорби и проч. Если что-то подобное и есть, то далеко за кадром. С чем же мы имеем дело, раскрывая эту «визитку» объёмом чуть менее сорока страниц? Прочитаем ли мы все стихи или, как много раз уже бывало, с первого взгляда станет ясно, что судьба сей брошюры пополнить коллекцию несчастных книжечек, коих следовало бы выкинуть, да как-то неудобно?

Стихи Ф.Филиппова по преимуществу автологические, но не плоскостные. Их многомерность в пределах одного текста достигается контрастной сменой стилистических структур, вследствие чего не возникает столь характерной для традиционной лирики утомительной монотонности. Преломление поэтической мысли через «разнородность» стилистических звеньев материала порождает спектр неожиданных красок, семантических нюансов и ощутимо повышает художественную выразительность. Автор, если использует метафоры, то главным образом смысловые, развёрнутые на протяжении всего стихотворения. К своеобразию стихов Ф.Филиппова можно отнести непрерывную «борьбу» с поэтическими стереотипами,

с предугадываемостью концовок, с инертностью читательского восприятия. Частенько автор, «по-прутковски» применяя гротеск, высмеивает банальность: «О, дайте, дайте мне поныть!»; «Вот, помню, раньше тосковалось…» Периодически полушутя-полусерьёзно встаёт в менторскую позу, пробуя достучаться до спящего сознания гипотетического современника, впрочем, будучи уверен в безнадёжности сего предприятия: « А не поймёт – ему же хуже!» Вспоминается сказанное Набоковым о Ходасевиче: «счастливое одиночество недоступной другим высоты». К тому же парадоксы, побуждающие шевелить мозгами, умышленные подмены ожидаемого смысла, лексические антитезы, нарочитое «умствование», алогизмы, литературные аллюзии - не для невежд, снобов и людей без юмора. Ортодоксальное представление «какой должна быть поэзия» решительно не признает такой творческий подход. Ведь при поверхностном чтении или нехватки интеллекта для адекватного понимания подтекста эти стихи как бы сами с готовностью дают повод для высокомерного приговора: «а, мол, это шутки юмора, и потом не так уж и смешно… и вообще, несуразица какая-то. Нет, это не настоящая Поэзия». Что тут скажешь? Многим, в том числе некоторым интеллигентам, и наилучший тест на чувство юмора - Козьма Прутков - непонятен или «не нравится», ведь он своей смешной напыщенностью и трюизмами пародирует их ложный пафос и мнимый ум.

Как правило, у большинства стихотворцев к юмору сложилось снисходительно-равнодушное, а то и прямо негативное отношение. Закономерное возникновение антипатии, проецируемой в целом на весь юмор, объясняется фиглярством и пошлостью телебалагана, интернетного шутовства, ёрничества и проч. В Литературном словаре ЮМОР \HUMOR\ определяется как весёлый нрав, настроение, склонность, особый вид комического. Отношение сознания к объекту, сочетающее внешне комичную форму с внутренней серьёзностью. Ю. заведомо своенравен, т.е. обусловлен личностью. В отличие от просто комизма, настраивает на вдумчивое отношение к предмету, на постижение правды, несмотря на смешные странности. Является противоположностью разрушительным видам смеха. В целом ю. стремится к жизненно-сложной оценке, свободной от стереотипов. В более глубоком, высшем аспекте юмора (по Гоголю) фантазия приоткрывает за ничтожным – возвышенное, за своенравными странностями – подлинную природу вещей, за смешным – грустное. С другой стороны, комическое снижает предмет, снимая его с котурнов, т.е. снимает пафос. Ю. как обновление мировосприятия, как реальная живая форма постижения человека. Прошу извинить за напоминание: Гомер, Шекспир, Сервантес, Пушкин, Гоголь – их шедевры пронизаны яркими лучами юмора. Но мало кому охота «навозну кучу разбирая», искать жемчужное зерно; и далеко не всем доступны способность восприятия творческого остроумия как высшего рода «низкого» жанра, тем паче обладание оным. Не вдаваясь в морфологию и дифференциацию юмора, заметим, что тонкий юмористический вкус, по аналогии с абсолютным музыкальным слухом, не позволяет «дать петуха». Беру на себя смелость утверждать, что именно такой юмор -свойство музы Ф.Филиппова. Этот юмор не самоцель, вызвать любой ценой смех - не его задача. «Лирическое сочетание мотивов ближе всего напоминает то, что называется остроумием» (Б.Томашевский).

Положение о том, что лирическая поэзия, за редчайшим исключением (также как в своё время эпические, затем романтические, а после поэмы вообще) отжила свой век, покажется массе поэтов крамолой. Взглянем правде в глаза. Сетования на утрату читательского интереса, мнение об упадке современной поэзии стали уже общим местом и, как ни странно, большинство пишущих такое положение устраивает. Ведь для самоутверждения можно печатать любой бред, любое занудство или никого уже не впечатляющий эпатаж, а обсуждения, если они и случаются, носят безразлично-комплиментарный характер. Критические замечания затрагивают максимум азы поэтики, либо ограничиваются расстановкой запятых. Благодать! Почитали по кругу, не слишком вникая в услышанное, дежурно похлопали, попили чайку и разбежались до следующего раза. В коллективном сборнике, изданном за свой счёт, редко читают не своё (что, возможно, и поделом). А просто читателя, не поэта, трудно себе вообразить. Вы вправе возразить, что охоту к классической поэзии отбили ещё в школе, вспышку спроса на альтернативное официозу стихотворчество со временем погасила «стадионная» рифмованная попса 60-70-х, а период потребности в самиздате иссяк с затуханием диссидентства. Добавьте сюда тьму больших и малых советских рифмачей (имеющих, справедливости ради, не только «отдельные недостатки», но и некоторые достоинства), вряд ли теперь уже перечитываемых. При всём при том, читательский вакуум поразительным образом нисколько не уменьшает количество любителей рифмовать… Видимо, согласно бородатому анекдоту, все перешли в разряд «писателей». Не могу удержаться от соблазна процитировать незабвенного Козьму Пруткова: «Я поэт, поэт даровитый! Я в этом убедился; убедился, читая других: если они поэты, так и я тоже!» И теперь мы с грустью наблюдаем погружение современной лирической поэзии в летейское болото. Как же «спасти» лирику, вдохнуть в неё жизнь, сделать «читабельной»? Вот и Ф.Филиппов о том же: «Когда гармония в природе,/ Когда душевно бодр народ,/ Когда Парнас и музы в моде -/ Тут каждый песню пропоёт,/ И в восприимчивом эфире/ Сама собой звучит струна./ А ты, поэт, сыграй на лире,/ Когда она едва слышна./ Когда ты лавром не увенчан,/ Пегасу лень копытом бить,/ И очень редкие из женщин/ Готовы за талант любить./ Сыграй, и звуки извлекая,/ Доверь их чистому листу,/ И я тебя зауважаю./ И даже, может быть, прочту» (курсив мой). Наверное, я пристрастен к поэзии Ф.Филиппова, а может, он действительно чуть ли не единственный, тот, кому удалось найти уникальный способ, позволяющий своей лирической психее без фальши и скуки играть для почтенной публики. Во всяком случае, читать его интересно и глаза не «замыливаются». Немало потенциально талантливых литераторов подсознательно или инстинктивно искали и ищут различные пути к вниманию и сердцу читателя.

Лирика мы привыкли видеть серьёзным, подчас в страдальческой маске, обнажающим душевные раны. Другой сочинитель плещется в неуправляемом «потопе сознания», оставляя читателю удовольствие разгадывать инсталляции из изощрённых метафор, тёмных намёков и проч.; третий – старается поразить публику мрачными социальными ламентациями и страстными инвективами; четвёртый – деструктивной интеллектуальностью, пятый – матом, шестой… и т.п.

Не таков Ф.Филиппов, который, без сомнения, согласится с выдержкой из письма Тютчева: « … Вы знаете, как я всегда гнушался этими мнимопоэтическими профанациями внутреннего чувства, этою постыдною выставкою напоказ своих язв сердечных». Стих Ф.Филиппова также и без «непоняток». Как заметил Ю.М.Лотман, «вопреки распространённому представлению, реалистический текст всегда многозначнее». Тут следует оговориться: поэзия Ф.Филиппова, конечно, позитивна, реальна; вместе с тем реалистичность её всё же относительная: предлагаемые «простые» формации не совсем прямолинейны; логика заложенной в текст мысли подрывается парадоксальными выводами, поэтические клише порой специально доводятся до нелепости. «Социалкой», как таковой, автор тоже «брезгует». Может показаться, что он склонен к пародии, однако это не пародирование в узком смысле, с конкретным адресатом, а скорее воплощённая вербально «улыбка Чеширского кота». Чем же привлекательна муза этого автора? «… Он оригинален, ибо мыслит» - эти слова Пушкина о Баратынском как нельзя ближе подходят и к нашему поэту. Ничто не ново под луной, но замшелые истины, пройдя через парадоксально мыслящую поэзию Ф.Филиппова, как будто нырнув вначале в котёл с мёртвой, затем с живой водой, выходят обновлёнными. В итоге на свет появляются нестандартно выраженные чувства, оригинальные понятия. В рассматриваемой нами книге юмору отведена немалая роль, но всё же она «служебная». Да, порой стихи Ф.Филиппова производят впечатление легкомысленного балагурства, озорства, порой наоборот, серьёзно-курьёзной риторики; тем не менее, избранная им юмористическая форма всегда продумана и отвечает идее текста. Поэтическое кредо Ф.Филиппова декларируют (не без усмешки, разумеется) его строки: «Поклонник Канта и поэт,/Я подвергаю всё сомненью,/И даже собственному мненью/ доверия порою нет,/ …Я нелинейного подхода/ Решительный апологет,/»(курсив мой). Кант считал, что искусство - «бесцельная целесообразность» и что оно родилось из игры, и Шиллер говорил, что «человек вполне человек только тогда, когда он играет». Это, в определённой степени, свойственно и творчеству нашего автора. Пушкинская строка «Поклонник Канта и поэт» - о Ленском, романтизм которого представляет абсолютную антитезу творческим принципам Ф.Филиппова. Воспоминание о лёгком подтрунивании Пушкина над восторженным питомцем муз, плюс ни в какие ворота не лезущее сравнение с образом и мировосприятием исследуемого нами автора, рождает скрытую игру ассоциаций, вызывая улыбку, хотя бы и мысленную.

Весьма заметной особенностью «Книги для чтения» является сочетание в ней высокого слога и обиходной лексики, что, при художественном единстве произведений, индуцирует напряжение внутри текста и одновременно снимает его в нужный момент. Подобным приёмом, обеспечивающим комический эффект, автор нередко и с удовольствием пользуется. Архаизмы, «пушкинизмы» («Забытый ветреной судьбой,/ в своей обители смиренной…»; «блаженства миг»; «вотще воздёрнутые взоры» и т.п.) сплошь и рядом оживают в неожиданном, но органичном взаимодействии с прозаизмами. Возьмём произвольно выбранный текст и на его примере попробуем, пусть и поверхностно, проанализировать отдельные приёмы художественной речи, присущие автору. (Для наглядности доминирующие фонемы выделены)


Она степенно вышла из реки.
Вода с неё стекала ручейками.
Прошла на расстоянии руки.
Но я стоял, не двигая руками.
Я каменною статуей застыл,
Немой восторг изображая взглядом.
Она прошла. Её изящный тыл
Не уступал переднему фасаду.
Хотел рвануться вслед, но – как прирос,
И это помешало мне рвануться.
Такие формы, габариты, рост –
И не моё!.. Могла б и оглянуться.
Но – нет… И я подумал: так судьба
Порой сама идёт к тебе навстречу.
А ты стоишь подобием столба,
Утратив дар движения и речи.
Проходит. Ты взираешь на неё,
Любуешься походкой и фигурой,
И тешишь самолюбие своё:
- Не оглянулась. Очевидно, дура…

Незамысловатый сюжет, воспроизведённый в демонстративно грубоватой форме, местами «суконным языком», знакомый каждому: чуть ли не «из пены морской» вышла она, поразив воображение настолько, что он остолбенел и упустил свой, может быть, главный шанс в жизни. Олицетворение судьбы прошло мимо. Он, чтобы не терять лицо, компенсирует фиаско по принципу «а виноград-то зелен». Если бы автор драматизировал банальную схему всерьёз, сентиментально-возвышенным слогом - мы бы ему не поверили. Если бы «пересолил» просторечиями - впал бы в вульгарность. Но поэт играючи оживляет забавной лексикой трагичный, в сущности, момент в жизни своего убогого персонажа, тем самым избегая жестокого романса и пошлости. Вообще, игра словами, игра ума, жонглирование смыслами – непременные компоненты его стихов.

Любопытно проследить как (не важно, интуитивно или умышленно) автор пользуется звуковой инструментовкой, усиливая эмоциональное воздействие, и как смысловая общность текста подкрепляется фонологической параллелью. С первой по шестую, в каждой из строк повторяется сочетание -ст-, будто оно настойчиво пытается остановить мгновение. Действие продвигается с трудом, как в замедленной съёмке, причём автор в первом четверостишии, там, где другой употребил бы запятые, ставит точки в конце каждой строки, как бы препятствуя дальнейшему развитию происходящего. Тщетно. Интересно использование обратной фонемы -тьс- , смягчающей переход к аналогии с образом судьбы. Далее стопорящее, сдвоенное в одной строке -ст-, ещё более ожесточённо, проклятием пригвождает героя к позорному столбу за его по собственной вине несостоявшуюся жизнь. Обилие сквозной аллитерации могло показаться навязчивым, если бы не органичная семантическая связь с мотивировкой текста. Во многих других стихотворениях прослеживается более сложный «вокал», выполняющий функцию вспомогательной амбивалентности «высокого» и «низкого» стиля на консонантном уровне. Возвращаясь к исследуемому тексту, можно добавить, что автор, по крайней мере внешне, не только не сочувствует своему статичному персонажу (себе?), но даже ещё и «наказывает» его отчасти карикатурным изображением. Поэт не жалеет неудачника - и по заслугам, но «зал переживает за героя», вернее, за своё, несбывшееся …

Хочется повторить вышесказанное несколько иными словами. Традиционная одноплановая поэзия осталась в прошлом; её средства передачи напрямую, в лоб уже «не работают». Самые «поэтичные», возвышенные слова произведений прошлого в реалиях современного сознания жизнеспособны лишь с привязкой к эстетике соответствующей эпохи. Речевой строй изменился, сегодня применение предшествующей поэтической лексики приемлемо лишь опосредованно. Социум не имеет никаких моральных, умственных и духовных потребностей в поэзии. Толпа, или, как говорили раньше, «чернь» довольствуется чувствами, мыслями идентичными натуральным, в красочной упаковке, готовыми к употреблению. В периоды же спроса на поэзию шёл интенсивный поиск новых способов самовыражения. Поэты остро чувствовали как устаревает вчерашнее стихосложение, «размагничиваются» когда-то притягательное видение и система творческого отображения мира. Пушкин почти в одиночестве реформировал поэтический язык, а на рубеже 19-20 в.в. и особенно в начале прошлого столетия возникало уже множество различных направлений, отрицающих друг друга поэтических групп, с манифестами, эпатажами и гениальными творческими достижениями. Данное явление объясняется не только урожаем на таланты, спросом на стихи, но, по преимуществу, и кризисом прежних творческих принципов. Примерно то же происходило и в других видах искусства. Со временем экспериментаторы перепробовали всё что можно и нельзя, оставив после себя артефакты разного поэтического достоинства. Белых пятен на глобусе уже практически нет и чего-то нового от «измов» и формотворчества ждать не приходится.

Всё уже было, даже маньеристы; правда, в далёком прошлом они ещё не додумались до смакования русского мата. Значит, ничего не остаётся, как находить внутренние ресурсы обновления. Так поступили некоторые бывшие новаторы, успев отказаться от поиска сверхоригинальных форм и вернуться к традиции на новом, высочайшем уровне. Это Северянин, Заболоцкий, Пастернак. Попытки нынешних эпигонов формального эксперимента откровенно слабы и сегодня мало кому интересны. Верлибр, хотя поначалу казался перспективным, не прижился, - ведь «писать без рифм всё равно что играть в теннис с опущенной сеткой» (Р.Фрост) Можно только пожалеть и того, кто теперь становится на ходули высокословия, ведь все его вдохновенные усилия неизменно сводятся к унылой фикции. Однако и современный язык – это суррогатный материал низкого качества, такой же, как продукты питания. Он не в состоянии удовлетворять запросы подлинной поэзии, поэтому, не найдя нужного слога, как пошутила Ахматова, «можно быть замечательным поэтом, но писать плохие стихи». Ф.Филиппов пользуется и выспренними наречиями и «из мелкой сволочи вербует рать», одушевляя то и другое, заставляя звучать неприемлемые по графоманским меркам сочетания. Каким таким макаром ему удаётся не впадать при этом в безвкусицу? Движение его поэтической мысли напоминает выступление канатоходца-клоуна. Это не обычная акробатика, демонстрирующая мастерство равновесия, но комическая; в цирковом искусстве она считается более сложным жанром и на востоке ценится очень высоко. Сложная балансировка текста с мнимой потерей смыслов, непредсказуемостью, пародированием претенциозности возвращает от заезженных дидактических форм к подлинным ценностям, к человечности, В тех же целях автор создаёт некие травестийные образы; маски которых изрекают высокопарные философемы в смешении с придурковатыми будничными прозаизмами. Происходит взаимодополнение противоречивых начал из которых рождается живое чувство.

Нарочитая «несерьёзность» нейтрализует предвзятость восприятия, а такие смехотворные соотношения позволяют поддерживать интерес к игре вплоть до её окончания. Оживление в словесных рядах вносят и поза мудреца-наблюдателя, и назидательность обывателя, и, вдруг, собственный голос поэта; теряются привычные ориентиры, выходя за пределы закономерностей, исключения прикидываются правилами, а наскучившие правила – исключениями. Все эти приёмы остранения, вкупе с внешне традиционной ясной речью предоставляют возможность искушённому читателю включиться в игру, «проветрить мозги». Можно сказать и так, что поэт, отталкиваясь от традиции, как бы перелицовывает её. На фоне соблюдения технических норм классического стиха, с помощью бурлескного противоборства стилей автор внутри текста «распаковывает» традиционные поэтические штампы, обновляя их смысл.

У любого достойного автора (не булгаковского поэта Безродного) своя творческая генеалогия. Судя по всему, наибольшее влияние на Ф.Филиппова оказал «Наше Всё»; после него (в меньшей степени) Ф.Тютчев и, безусловно, А.К.Толстой с соавторами Козьмы Пруткова. О каком-то подражательстве речь не идёт, можно только улавливать замаскированное общение с классиками, литературные реминисценции, в которых как бы продолжаются классические традиции, обыгранные в юмористическом ключе. Иные его стихи напоминают небрежно нарисованный очаг, за которым скрывается потайная дверь.

Стихотворения Фёдора Филиппова, на мой взгляд, можно охарактеризовать как лирико-философские, пропущенные сквозь призму юмора. Или, если угодно, как философско-юмористическую лирику. Чистота и прозрачность поэтического языка, свободное владение техническими средствами, естественность интонации, ясность мысли, афористичность, временами уместная самоирония - камертон тонкого вкуса, не дающего сбоев, оригинальность подачи – всё это свидетельствует о неординарном даровании Поэта.


МОЛ, № 3 , 2011
Используются технологии uCoz