Браво, маэстро.

Диалог Ольги Хинн и Ильи Резника

Я всю жизнь мечтал сниматься в кино! Страшно завидовал артистам. На экране у них была такая красивая жизнь! А мы в те далекие послевоенные годы по талонам получали галоши, ходили в залатанных, перешитых из дедовских, штанах, застиранных "москвичках"...Иллюзионное бытие привораживало и казалось непостижимой, великой тайной. У нас, мальчишек, был свой любимый кинотеатр — "Нева",что на Невском проспекте. И свой человек — контролерша Антонина Петровна.. Она посылала нас то за керосином, то за снедью. Мы с готовностью брались за любое ее хозяйственное поручение, потому что знали — вечером, когда начнется сеанс, она пропустит нас в темный зал, мы устроимся на полу, перед первым рядом, и, высоко задрав головы, будем наслаждаться этим таинственным, захватывающим зрелищем, имя которому — кинематограф.

Когда то я не поступил в первый медицинский институт (не добрал одного балла), стал работать лаборантом на кафедре микробиологии: "тянул" пастеровские пипетки, таскал в ведре лед из ледника, демонстрировал на лекциях диапозитивы из жизни микробов; а на вечеринках врал хорошенькой первокурснице ЛГУ, что учусь в театральном и снимаюсь в кино.

Потом я на самом деле поступал в театральный, но в течение трех лет безуспешно. А в перерывах между поступлениями я пел в хоре, работал электриком, позднее — рабочим сцены и героем в ансамбле старинных водевилей: днем играл пылкого любовника, а вечером грузил ящики с реквизитом ансамбля. Мало того, никогда не забывая о своей давней привязанности к кино, при первой же возможности отправлялся на "Ленфильм" сниматься в массовках. За три рубля в день я превращался в кого угодно: в гостя на балу в доме Лариных и целинника с тяпкой, в комсомольца 30-х и махрового белогвардейца. Вероятно, Вы видели как раз один из таких эпизодов. А в 1958 году на съемках фильма "Загадка Н.Ф.И.",где я играл в крохотном эпизоде, мне посчастливилось познакомиться с Ираклием Андрониковым. Однажды я решился подойти к Ираклию Луарсабовичу после съемок с просьбой меня "послушать"."Приходите завтра в гостиницу "Московская", в такой то номер,— сразу откликнулся он.— У меня будет "окно".

Мы долго говорили о Лермонтове, о его любви к Н.Ф.И. Я слушал этого потрясающего человека и удивлялся его душевной щедрости: тратит столько времени на какого то мальчишку. В конце нашей встречи я продекламировал ему "Скифов" Блока, прочитал басню, затем отрывок из "Воскресения" Толстого. Он сказал:"Молодой человек, спокойно поступайте, я верю,— вас примут". И приняли. На курс профессора Татьяны Григорьевны Сойниковой. С тех пор, когда Андроников приезжал с гастролями в Ленинград, я всегда заходил к нему за кулисы. Наши встречи он неизменно заканчивал фразой:"Вот видите, я же говорил,что всебудет хорошо".

Но однажды в моей жизни все-таки случилась и "настоящая" роль. Со словами. Позвонил мне как то кинорежиссер Евгений Татарский и предложил написать "салонный" романс для героини, которую играла Елена Соловей в фильме "Приключения принца Флоризеля". И уже через несколько дней он держалв руках листок с текстом:

Дышало таинством свечи полночной пламя.

Их было двое в старом замке над прудом...

Бегло пробежав текст глазами и одобрив его, Татарский спросил:"Тебе никогда не приходилось ездить в инвалидной коляске?" "Да,вроде,нет,а что?" "Есть для тебя роль". Так я стал крупным мошенником с Багамских островов. Правда, съемки проходили не на Багамах, а в сочинском дендрарии: три очаровательные служанки возили меня по дорожкам парка, угощали фруктами, поили вином. Затем меня вместе с коляской выкрали люди Флоризеля. А во дворце принца произошло мое чудесное "исцеление"— увидев портрет Председателя, я встал на ноги!

Моей мамы не стало год назад. Она умерла в Хайфе, где в последние годы проживала со своими детьми от второго брака. Но я потерял ее намного раньше. Вообще, отношения с мамой – это главная трагедия моей жизни. Чтобы все стало понятно, начну сначала. Мой отец родом из Дании, из Копенгагена. Его и старшую сестру Иду усынови ли близкие друзья умерших родителей – Ребекка и Рахмиэль (в быту – Роберт) Резники еще в детстве. А в 1933 году они, бросив в Копенгагене шестикомнатную квартиру, устремились в молодую республику Советов на волне какого-то там интернационального движения строить коммунизм. Приемные родители отца прибыли в "колыбель трех революций" вместе с детьми. Но Ида, будучи постарше и поумнее, быстро сообразила, что к чему, и вернулась в Копенгаген, а Леопольд (так звали моего отца) вместе с приемными родителями остался в Ленинграде. Кстати, Сергей Миронович Киров сыграл определенную роль в судьбе моей семьи. Именно благодаря ему беженцы интернационалисты получили большую комнату (аж 45 метров!) в коммуналке в центре города на улице Восстания.

А потом война. Худенький, интеллигентный, молодой и необученный отец, оставив дома жену с маленьким сыном, ушел на фронт.

Пожалуй, нет. Я был слишком маленький, и взрослые, думаю, делали все для того, чтобы я сильно не страдал от холода и голода. Хотя цену хлебу я понимал уже тогда. Помню, бабушка пришла за мной в детский сад и по дороге домой дала кусочек хлеба. Несколько крошек упало в снег, и я, сняв

рукавичку, пытался поднять эти крошки, не обращая внимания на уговоры бабушки.

Но, пожалуй, самое страшное воспоминание от блокады – это небо… Я никогда в жизни нигде не видел больше такого тяжелого, низкого, серого неба. Мы жили на улице Восстания на четвертом этаже в комнате с малюсеньким балкончиком. Мне казалось, что если выйти на него и вытянуть руки, то небо можно потрогать. Думаю, что это ощущение еще связано с противобомбовыми аэростатами, которые покрывали почти все пространство над городом. И последнее воспоминание о ленинградской блокаде: огромный ржавый борт баржи, увозит нас с мамой по Ладоге на далекий Урал

.

В эвакуацию в Свердловск мы отправились вдвоем с мамой. Бабушка с дедом остались в блокадном Ленинграде из за боязни потерять с таким трудом полученную комнату в коммуналке. Из Свердловских эпизодов есть, пожалуй, три самых ярких. Это первая детская любовь к рыжеволосой веснушчатой девочке с белоснежным жабо на груди и бантиками в тощеньких косичках. Наши с ней кроватки в детском саду стояли рядышком, и мы во время тихого часа брались за руки, да так и за сыпали. Она казалась мне необыкновенно красивой и какой то ненастоящей. Как фарфоровая кукла. Я боялся, что ее может кто то обидеть,"сломать" и готов был защищать от всего на свете.

Второй эпизод – страшный. Вероятно, именно он вызвал у меня самое сильное неприятие на всю жизнь унижения одного человека другим. Мы с мамой жили на мельнице, а, точнее на мукомольном заводе, где она и работала одновременно. В основном там работали, конечно, женщины, эвакуированные из разных мест, большинство – с маленькими детьми на руках. После смены на проходной всех работниц обыскивали. Полуголодные женщины пытались пронести кто в чем: кто в трусиках, кто в ботинках, в чулках хоть горстку муки. До сих пор стоит перед глазами картина, как ржущие охранники раздевают этих несчастных, вытряхивают из вещей муку прямо на землю и топчут ее ногами.

Последний эпизод связан с единственным воспоминанием об отце.

Его привезли в госпиталь в Свердловск в 1944 году с двумя тяжелыми ранениями в ногу и в легкое, где он вскоре скончался от скоротечной чахотки. Накануне я проснулся от того, что две огромные крысы сидели в комнате на столе и ели остатки пищи. Было очень страшно, но я боялся кого-нибудь разбудить. Так и лежал, глядя на них и онемев от ужаса. А утром гроб с телом отца погрузили на телегу, на эту же телегу усадили и меня, ничего не понимающего...Вот, пожалуй, и все, что я помню об отце. Остались, конечно, в доме его фотографии, какие то вещи, но ощущения потери в то время у меня не было.

Из эвакуации нас с мамой встретили бабушка и дедушка все в той же милой сердцу комнате на улице Восстания. Была весна сорок четвертого. Война уже отодвинулась далеко на запад. Город был хотя и побитый, но уже потихоньку зализывающий раны. Осталось ощущение радости, какой-то умытости, звонкости весеннего неба и солнца. Бабушка к нашему приезду превратила крошечный балкончик в огород: у нее там росли помидоры и какая то зелень. Угол комнаты был отгорожен маленьким загончиком, в котором кудахтали две живые курицы. Все это вместе взятое: и помидоры, и ясное голубое небо за окном, и несушки в углу комнаты и запах родного дома приводили меня в неописуемый восторг.

Мама устроилась на работу, и жизнь потекла своим чередом. Через некоторое время я стал замечать, что мама довольно часто задерживается вечерами, а бабушка с дедом о чем то довольно сердито перешептываются и умолкают, как только я захожу в комнату. А еще через какое то время, в сорок шестом, мама второй раз вышла замуж, родила тройню: двух девочек и мальчика и уехала с новой семьей в Ригу. Мне в ту пору было всего 6 лет. Моего мнения по этому вопросу, разумеется, никто не спрашивал и никто не предлагал мне уехать с мамой. Мою судьбу решили взрослые. Так бабушка и дедушка превратились в моих маму и папу. В 1946 году приемные родители моего отца (бабушка Ребекка и дед Роберт) на сей раз усыновили и своего приемного внука, то есть меня.

Если по отцу я почти не скучал, потому что почти не помнил его, то мамы мне не хватало очень сильно, несмотря на всю любовь и заботу со стороны формальных родителей – горячо любимых и любящих бабушки и деда. С мамой мы расстались на долгие десять лет. Потом была встреча, слезы прощения, и, конечно, прощение, но если Вы спросите меня о самом близком человеке в моей жизни, то я отвечу, что это бабушка. Она всегда была рядом со мной в самые горькие и самые радостные минуты жизни.

Никто из моих родителей, ни настоящих, ни приемных, не принадлежал к людям творческих профессий.И все же …

Мой дед был знатным сапожником, виртуозом своего дела. А что такое сапожник в полуразрушенном, раздетом и разутом городе, думаю, объяснять не надо. Бабушка вела хозяйство и занималась воспитанием внука. И надо заметить, что хозяйкой она была такой же знатной, как дед сапожником. На пенсию в 29 рублей она умудрялась устраивать великолепные обеды, созывать гостей. Вообще,они с дедом, несмотря на вечную нищету и безденежье, были очень хлебосольными людьми. В доме у нас часто собирались гости. Коллеги "по цеху" очень высоко ценили деда как профессионала. В то время профессия сапожника была достаточно элитарной, к ней принадлежала так называемая мастеровая интеллигенция. Поэтому на посиделках часто декламировались стихи и классиков и современных поэтов, пелись народные романсы, городской фольклор, обсуждались кинофильмы и театральные постановки и даже разыгрывались сценки. Может, это было принято в то время: не было телевизора, и люди больше общались, может, это была дань молодости деда. Ведь он еще в Копенгагене руководил народной театральной студией. Я не задумывался об этом, просто находился в этой среде и вольно или невольно что то застревало в сознании.