Григорий Грибоносов-Гребнев

Из цикла "Красный этап".

Романс в сумерках

Июль тридцать шестого года, ослепительно солнечные дни. В квартире юрисконсульта НКВД Бронфельда большие окна распахнуты в пыльный переулок, музыка. Сорокалетняя его жена, бывшая петербургская певица, беременная, в шёлковом китайскомхалате, перебирает клавиши рояля. Сомнамбулически растягивая звуки, как бы пробуя на вкус каждую ноту, громко, на всю улицу, поёт романсы, изредка нервным жестом откидывая с лица неубранные пепельные волосы, небрежно и изящнольющиеся по плечу и спине. На перекрёстке люди замедляют шаг, смотрят издалека удивлённо на красный дом, косятся друг на друга.

Вот собирается дождь. Наплывают летние ароматные предгрозовые сумерки.

В квартиру пришла Бергша, дочь бывшего полковника Берга, сильно располневшая к тридцати семи годам, в выпуклых карих глазах постоянная наивная грусть, всё время приглаживает за розовым ушкомаккуратно уложенные русые волосы.

– Удивительная жара, но, слава Богу, дождичек пошёл, – потом нерешительно,
– Лена, Вы так громко играете. Лена, ведь все слышат.Вы так громко поёте романсы. Лена, за Вами же могут прийти.

– Лена, за Вами же придут. У Вас же дети.

Последние звуки вдруг переходят в визг. Оглушительно хлопает крышка рояля.

– Придут? Придут? Так Вы это называете?Онименя схватят. Они убьют, а не только придут. Вас в восемнадцатом изнасиловали «кожаные куртки», а Вы говорите «воспользовались беззащитностью». Это же пытка! Мы должны говорить мягко, думать осторожно, как бы не обидеть этих волкодавов. Они всех нас постоянно насилуют. Да не просто. Издеваются, требуют. «Не видим ласки, – кричат, – сердца не видим».

Бергша томными от страха глазами смотрит, как бескровные пальцы Лены бьются на чёрном лакированном дереве.
– Всех их в керосин! Я с удовольствием сгорю за компанию, но пусть не останется ни одной похабной коммунистической рожи. Крик летит в окно. Гудит и шелестит ливень. Бергша, заворожённая ужасом, уронила челюсть, откинула голову и ещё больше выпучила глаза.
– Я ненавижу этого жида, его плебейскую любовь, его слюнявую доброту. Я рожаю ему детей, которых ненавижу. Ненавижу-у-у!
– Лена, Вы любите своих детей, любите, – шепчет Бергша.
Грохочет и бьёт по подоконнику гроза. Елена Петровна плачет, вытирает носик платочком, поглядывает тоскливо- вопросительно на подругу.

Бледный, стараясь ступать решительным шагом, входит приземистый Яков Давыдович.
– Елена Петровна, я обязан сделать Вам... М-м-м... Елена Петровна, то, что совершилось сейчас, больше совершаться не будет.Это бред ваш, и это никогда опять не повторится.
– Не повторится, – монотонно отвечает Елена Петровна. – Это нервы, Яков Давыдович. Сама не понимаю, как это сорвалось.

Яков Давыдович своей мягкой походкой выходит из комнаты, тихо затворяет за собой дверь, но тут же приоткрывает и хлопает. Дождь на исходе. Сумерки растворяются, улетают неудержимо. Солнечный яркий июльский день тридцать шестого года.

Вождь

Изредка косясь на выпуклые глаза товарищаСерго, Аблумян жал на педаль и тревожно прислушивался к сухому скрежету мотора. Готовясь к встрече с мятежным аулом, не замечая дикой тряски и стегающей по лицу каменистой пыли, комиссар, напружинившись, изо всех сил уперся в дрожащий пол машины кривыми ножками в хромовых сапогах, побелевшими пальцами вцепился в свое колено и выбросил перед собой мясистый кулак. Аблумян знал эти опасные состояния хозяина, когда тот как бы впадал в грозный всепобеждающий лунатизм и, подчиняясь клокочущим в воспаленной душе волнам, способен был на самые невероятные поступки.

За годы революции шофер не один раз вместе с комиссаром летел в гибель, но дикая энергия горячечного мозга товарища Серго до сих пор легко сметала удушливые, но сонные охватысмерти. До сих пор Аблумян за эти крутомесные годы насмотрелся на обескураживающе незатейливые смертил юдей сложнейшей конструкции, казалось бы, совсем не подходящих для простого растворения в земле. Смерть по своему загадочному усмотрению забирала нужные ей экземпляры, не особенно отвлекаясь на заискивание трусливых и презрение гордых и смелых. От нее можно было уходить, пользуясь ее сытой рассеянностью, но если особенно нахраписто лезешь на рожон, то она тебя заметит всерьез и заберет к себе, как мать, беззлобно отшлепав и взяв под мышку, уносит во двор убежавшего непозволительно далеко ребенка.

Что там, за горами, в море каракулевых папах на базарной площади: кровавый потоп восстания или обычная родовая склока? Какой подарок приготовила на этот раз судьба товарищу Серго и его шоферу там, под дулами сотен черных глаз? Не промахнется ли комиссар на этот раз, выхватит ли из мозга единственно верные слова единственно верным голосом в единственный момент, не опоздает ли на полсекунды выкинуть кулак перед собой, выкрикивая революционный лозунг, не рубанет ли на полсекунды раньше воздух ладонью, так что толпа, сжимающая под бурками рукоятки кинжалов, ринется пчелиным роем танцевать кровавый танец и через несколько мгновений, облепив клубком, будет кромсать и кромсать превратившиеся в развороченные куски мяса три тела?

За минуту до того, как влетели в густое облако пыли, шофер опять взглянул в зеркальце на переводчика Амирджанова, полулежащего на заднем сидении. Вино ему не помогало, и его породистое лицо безжизненно обвисло от предстоящего ужаса. Нетвердой рукой Амирджанов вынул из кармана серебристый дамский браунингисвялым отвращением выбросил его за борт машины.

Разумнее было остановиться, переждать стадо и не рисковать сослепу в этой туче пыли свалиться в пропасть, но Аблумян, чувствуя, что сейчас происходит с комиссаром, тихо матерясь, жал на газ, и машина, скача по каменоломне, которая у этих головорезов считается дорогой, конвульсивно дергаясь и хрипя, волокла товарища Серго навстречу схватке с судьбой.

Комиссар накалился так, что встал в машине, в кромешной пыли, схватившись как за край трибуны за ветровое стекло, и когда вынырнули из пылевого облака, потное лицо, обсыпанное серой пудрой, превратилось в страшную маску с двумя немигающими черными глазами. На последнем подъеме мотор чуть не заглох, и в аул въезжали на двух цилиндрах, стрекотавших пулеметными очередями. И этот новый ритм мотора, тоской обдавший натянутые нервы Аблумяна, вдруг что-то подсказал комиссару, что-то недостающее прибавил к кипящей его ярости.

К радостному удивлению переводчика только стайка стариков человек в тридцать - тридцать пять толпилась в ауле на площади. Товарищ Серго на секунду озадачился, но тут же принял прежний каменный вид, легко при его толстых ляжках семеня ножками, вскочил на капот и, как всегда делал на митингах, заложив руку за борт френча, грозно закричал по-грузински, изредка вплетая известные ему ингушские слова. Оглядевшийся и оправившийся от испуга переводчик переводил, бросая отрывистые фразы из-за машины.
– Тысячи и тысячи бойцов Советской власти проливают свою кипучую кровь в борьбе за советскую власть, – разносился трубный голос товарища Серго.
– Товарищ Серго – главный красный командир на Кавказе, – перевел Амирджанов. – За ним едут три тысячи джигитов, даже пять тысяч. Но если вы будете слушаться, они вас не тронут.
– Если вы не враги Советской власти, то сию же минуту отдайте Советской власти всех врагов Советской власти, – печатал слова комиссар.

Старики сначала отшатнулись от подползшей черной железной крысы, но любопытство задних передалось передним, и толпа сделала шаг кмашине. Товарищ Серго выхватил маузер и направил на подошедшего ближе всех старца с орлиным носомна хищномлице и еле заметной в тени папахи слезой от дряхлости, висевшей под левым глазом. Комиссар ловко подогнул ножки, соскочил на землю и выхватил из толпы старика со слезой:
– Классовый враг виден за версту!
–... Красный комиссар не любит плохих людей, – визгливо кричал Амирджанов. – Дайте ему еще двоих самых плохих, и он не будет приказывать своим джигитам крошить ваш аул из пулеметов.

Толпа глухо ухнула и замерла, уставившись на неистового красного комиссара, который, по-военному твердо вышагивая и поглядывая на часы, в белой маске пыли дефилировал вдольмашины. Переводчик осмелел настолько, что влез в толпу и, споря и ругаясь («Все равно сдохнет от чахотки», – донеслось до Аблумяна, копавшегося в моторе), выволок, ударив в спину пухлым кулаком, заморенного человечка с красными прожилками на впалых черных щеках. Товарищ Серго одобрительно кивнул, но продолжал грозно печатать шаг вдоль машины, и Амирджанов опять подскочил к старикам.
- ... И в мечеть не ходит. Шесть рублей не вернул, – долетали до шофера обрывки фраз сквозь гул вайнахских голосов, – нищий попрошайка... И детей у него нет...

Тощий и согнутый старик с полоумными глазами, при каждом шаге попеременно поворачивавший влево и вправо нечесаную голову, похоже, настолько привык ко всеобщему презрению и вражде, что не вникал даже, за что и для чего его куда-то тащат, и только глаза лихорадочно, ни на чем не останавливаясь, искали одно – пищу.
– Вы укрываете врагов Советской власти, вы укрываете офицеров, вы укрываете богачей, – рокотал красный комиссар, угрожая кулаком горному хребту. – Тот, кто укрывает контрреволюционеров, сам контрреволюционер, и Советская власть железным кулаком переломает ему ребра. Пришло время кровавой расплаты мирового капитала!..

И полетел по горным, опасным дорогам через перевал в долину и вдоль молодо и задорно клокочущей реки к Владикавказу повеселевший, усталый товарищ Серго, чтобы и дальше вертеться в мясорубке революциии через много лет упереться-таки лбом в свою неминучую сокровенную пулю.

А над горами, подброшенные к небесам тремя пистолетными хлопками взлетели три измученные человеческие души, оставив внизу, в пыли, среди кучки оцепеневшихлюдей, в безыскусные позы сложенные три тела.