Владимир Глянц

Страх высоты

Я уже говорил, что когда Валерка слишком далеко вывешивался с подоконника во двор, я из страха за его жизнь повисал у него на ногах. Я не мог видеть, когда на моих глазах так безумно рисковали. Как-то Валерка рассказывал, как однажды они с парнями выпивали на крыше нашего дома. Было уже темно. Шел осенний дождь, и крыша была мокрая. Я очень люблю такую погоду.
- И вдруг я, - рассказывал Валера, - как сидел на карачках, так и поехал по крыше под уклон. Представляешь?
Зачем он спрашивал? Неужели не видел, что меня и сейчас, в эту вполне благополучную минуту мутит и тошнит от опасности, которую он пережил когда-то.
- Я сразу на задницу - хлоп, думал, остановлюсь.
- Надо было хвататься за что попало руками! - сказал и энергичнейшим образом показал я.
- Да я и хватался, только зря руки расцарапал, а остановиться не мог.
- Но у крыши же есть перила, - говорил я, как бы проехав вместе с ним до самого края, нависшего над бездной.
- Они точно есть, но совсем жидкие. Я на них и не надеялся. Ну, думаю, хана.
- А ребята? Они что, не могли тебе помочь?
- Они сами перетрухали и дернули с крыши. Тоже думали - все.
- А ты так и едешь вниз?
- Так и еду.
- И как же? Что же тебя спасло?
Он усмехнулся:
- Самый край крыши знаешь, чем заканчивается? Отливом. Таким бортиком небольшим из кровельного железа. (Восхитительно, что старший брат знал правильные названия многих сложных вещей!) Как ботинки в него уперлись, - продолжал он, - я и остановился. Представляешь?
Уй-уй-уй! - как хорошо я себе это представлял.
- А то уж думал, - сказал Валера, - сейчас попробую - каучук на ботинках настоящий или нет.
- Не понял, - сказал я.
- Анекдот такой есть, - небрежно сказал брат. - Ну и вот. На другой день нарочно ходил смотреть, что меня спасло. Оказалось, отлив тоже совсем ржавый был. Труха одна.
- Труха одна? - спросил я, смутно догадываясь о чем-то ужасном. - А как ты узнал, что труха?
- Подполз на брюхе на самый край и потрогал рукой.
Мне при этих словах “подполз на брюхе” стало дурно, а он спокойненько так говорит, почти не
выхваляется.

Как-то у нас дома забарахлила телевизионная антенна. А в то время антенна у каждого на крыше была своя. До коллективных еще ученые не додумались. И, надо сказать, это обстоятельство сильно влияло на внешний вид города. Все крыши Москвы были сплошь ощетинены антеннами. Как будто вы попали в сказочную страну, где живут одни шпионы - каждый со своей рацией и антенной. Антенны, наплодившиеся в таком множестве, косвенно указывали на то, что благосостояние советских граждан неуклонно растет. Однако по вечерам в домоуправлении (полуподвал восьмого подъезда) все еще собиралось очень много народа. В сравнительно небольшую комнату набивалось плотно-плотно человек пятьдесят всех возрастов. Здесь был установлен единственный на весь наш огромный дом-городок общественный телевизор - “КВН - 49” с линзой. Это говорило, в свою очередь, о том, что тот самый рост благосостояния коснулся пока не всех граждан.
- Надо посмотреть, в чем там дело, - сказал Валерка, имея ввиду нашу забарахлившую на крыше антенну. - А то я телемастера водил, да он больно бздиловатый оказался. Что, Вовчик, пойдешь со мной? “Ага! Мастер взрослый и то побаивается”, - подумал я, но не хотел показаться трусом и сдуру согласился. Я еще никогда на нашей крыше не был.
Мы поднялись на восьмой этаж и через маленькую дверь, рассчитанную на слишком приземистого человека, вроде меня, попали на чердак. Голубей же там было! Они время от времени перепархивали с места на место с сильным звуком трепещущих крыльев. С настолько сильным звуком, что я боялся, как бы они не переломали себе крыльев. Весь чердак был усеян их перьями.
- Люблю их варить, - с хорошо мне знакомой, но сейчас такой неожиданной кровожадностью сказал Валерка.
- Поймаешь, свернешь вот так, - он показал как, - головку - и в кипяток.
- Ну, чего ты скуксился? - сказал он, увидев мое лицо. - Голуби - те же цыплята. Ты ведь ешь цыплят?
“Сравнил, - подумал я. - Цыплята - совсем другое дело. Они в магазине продаются. Может, это он просто так - хвалится? Голуби же не дураки. Их еще поймать надо”. Я не умел додумывать свои мысли, но выходило что-то вроде того, что цыпленок, выращенный на законной птицеферме, убит тоже с позволения закона и куплен в законном магазине за деньги - здесь все честно.
- Но сначала ты их ловишь? - спросил я в надежде, что все как-нибудь обойдется.
- А как же! Его сначала заманить надо. Делаешь из веревки или из суровой нитки петлю, покрошишь вокруг хлебом и жди. Только он, голубчик зашел лапкой в петлю - дерг! - и хватай его руками. Потом головку ему “хряп” набок - и все дела.
Кажется, он специально говорил мне неприятное. Ноги между тем шли по мягкому ковру из убитой пыли и всякого праха. Замечательно пахло чем-то запретным. Свободой что ли? Над головой вдруг загрохотало, и я вздрогнул.
- Рано вздрагиваешь. Когда будет страшно, я скажу.
- А что это?
- Это голубятники по крыше носятся.

Вот тоже была особая порода людей. Я их на земле почти и не встречал. Кажется, они так и жили на крыше.

Валерка спокойно, как в дверь нашей комнаты, шагнул в чердачное окно и, загромыхав кровельным железом, пошел немного вправо и вниз. Я потерял его из вида.
- Иди сюда, Вовчик! - крикнул он.
“Куда сюда?” - подумал я и осторожно выглянул в чердачное окно. Ух, не нравилось мне это дело.
- Вылезай на крышу! - крикнул он мне.
- Я не знаю, как вылезать на крышу! - крикнул я.
- Да ладно, не бзди.

Я подтянулся на руках, закинул непослушную ногу на крышу и оказался на коленках на крыше. Но вставать совсем не хотелось - ноги противно дрожали. Валерка, медленно пробиравшийся вперед, был уже шагах в десяти-двенадцати. Небрежно придерживаясь за тросы, на которых растягивались антенны, он двигался ниже и ниже.
- Зачем ты идешь к краю? - закричал я.
- Не ори,- спокойно сказал он. - Наша антенна ниже.
- Не ходи, Валер! Прошу тебя.
- Да не бэ, тебе говорят. Я должен убедиться, что это наша антенна.
- А как ты убедишься?
- Лягу на край и посмотрю, куда кабель идет. Если в наше окно, значит антенна наша... А, понял! Ты, наверное, тот случай вспомнил? Так тогда ж, вечер был и дождь, да мы, выпивши были... Так что не бэ, парень! Понял?
- Вроде понял, - неохотно сказал я, догадываясь, что в этом деле гораздо выгодней не разбираться. Мол, отстаньте от меня! не понимаю я ничего в вашей технике!
- Ну что, идешь? - спросил Валерка.
- Да ты что! - завопил я. - Я туда не пойду.
- А кто же меня будет держать?
“Да, держи его, - осмотрительно подумал я, - он поедет и тебя за собой?”. Я сильно пожалел, что вообще ввязался в это дело.
- Ладно. Вернись на чердак. Я сам.

Я с радостью и необычайной ловкостью в одну секунду оказался в слуховом окне. Дна колодца нашего двора с моей позиции в слуховом окне видно не было, но зато все хорошо было слышно. Весь шум и гомон, который производила в качестве побочного продукта наша ребятня, поднимался сюда. Необычайно обострившимся слухом я различал, словно видел глазами: вот кто-то специально изогнутой проволокой быстро ведет по асфальту железный обод с приятным звуком вз-з-з-з; вот взвыло и завизжало железом точило в столярке у дяди Паши; из разных концов двора доносились звенящие удары по мячам разных калибров; знакомая бабуля из корпуса напротив привычно-плаксиво пела:
Все-е-ва-а! До-о-мо-ой! Голос этой бабули я бы не спутал ни с каким другим. Я его слышал в день помногу раз. Видно, этот Всева был очень подвижный мальчик, если его никогда не было дома. Старухин голос я сразу узнавал, хотя как она выглядит, я не знал. Но я не знал и Всеву. Я далеко не всех ребят нашего двора знал. Вот, сколько их было! Тысяча! Миллион!..
Это сейчас родители, желая зазвать свое чадо домой, звонят по мобильнику, который глухо звонит из чрева его рюкзачка, и говорят ему в трубку: - Всева! Домой, паршивец! - а раньше... Наш двор с утра до поздней ночи оглашался выкриками бабушек, мам и домработниц.
- Мишка! Быстро домой!
- Зи-ноч-ка! Ку-у-ушать!
- Вовка, сукин сын! Ты идешь делать уроки? или я говорю отцу, чтобы взял ремень?
- Костя- паршивец! Я кому сказала - домой!?
А вот нежный звук - цок-цок, цок-цок, - это звук отскока порхающего над столом пинг-понгового шарика. Это - правей, а левей - звенят ножи под рукой у точильщика, выбрасывая прекрасные ярко оранжевые фонтанчики искр, на которые можно сто лет смотреть. Вот он видно все переточил и опять кричит: “Точить ножи-ножницы, бритвы править!” Кто-то с гулким эхом выбивает ковер. Мелодично и заунывно призывает татарин-старьевщик: “Старьем берьем! Старьем берьем!” Вот выехал во двор на своем странном велике Сашка-китаец из шестнадцатого подъезда. У него велосипед настолько красивый, что смахивает на женский. Хотя сто раз я убеждался - рама мужская. И название такое странное - латинскими буквами на косой раме написано “Diamant”. Он не похож ни на простой “Прогресс”, ни на полугоночный “Турист”, ни на девчоночью “Ласточку”. У него роскошный заграничный, а не бедный отечественный вид: много никелированных частей и необычная, шикарная раскраска. Ни у кого такого нет. Ход тихий. Руль какой-то весь вывернутый.
Хотя, что ж я заврался? Я же на крыше сижу и не могу по звуку определить - велик Сашки-китайца, потому что у него, считай, нет никакого звука - бесшумный он. - Смотри, - сказал неожиданно подобравшийся к моему слуховому окну брат, так что я вздрогнул. - Смотри, вон видишь? - он тыкал куда-то пальцем. Я не очень охотно, немного высунулся из окна.
- Нет, так не увидишь. Вылези на крышу, не бойсь. Я тебя придержу.
Я нехотя вылез на крышу, как за якорь спасения, держась за чердачное окно.
- Туда смотри, видишь?
О-хо-хо! лучше бы я этого не видел. От этого у меня все кишки в животе опустились.

В той части нашего дома, которая образовывала шапку буквы П и непонятно как держалась на нескольких колоннах (Я под ними никогда и не ходил, предпочитая проходные подъезды, ведь детство - особенная пора жизни. Время страшных, смертельных опасностей, так вот - в той части нашего дома, которая образовывала нахлобучку буквы “П”, из окна четвертого этажа вылез на карниз парень в одних трусах. Он страшно курчавый, и все во дворе зовут его Пушкиным. Он уселся на карнизе и, елозя по нему задом, постепенно сдвигается на другой его край. Он медленно, но упорно двигается туда, где у него за спиной не будет подстраховочного раскрытого окна. Пушкин устраивается в уголке карниза, свесив ноги во двор, открывает книжку и, как ни в чем не бывало, читает.
- Пушкин! - кричат ему снизу, - ты что читаешь? Пушкина?
- Не, я к экзаменам готовлюсь, - спокойно так говорит он, как будто сидит не на карнизе над пропастью, а на прочной табуретке в центре кухни. Потом садится боком, а голые ноги вытягивает по карнизу. Такое впечатление, что ему там очень удобно. Из кармана трусов он достает время от времени орех, ставит его на зуб, рукой ударяет по нижней челюсти, а скорлупки сплевывает во двор. Вот оно, безумство храбрых! Почему безумство? Да потому, что никто от Пушкина этого не требует. Он сам так решил... - Ну, ты чего, заснул что ль? - спросил Валерка. - Пошли домой.
Мы прошли по чердаку и вышли на площадку восьмого этажа, прямо возле квартиры, где жила моя ровесница Лера.

А, может, выколоть на руке “Л”? - подумал я.