Я живу на четвёртом этаже под самой крышей в маленькой комнатушке три на два с половиной метра, в которой окно открывается в небо. Можно лежать на кровати и смотреть на плывущие облака и слушать Моцарта и Вивальди в наушниках. Жаль только, что Глюка нет. В медиотеке нашего университета спрашивала этого композитора и даже искала по каталогу, но не нашла. Нет счастья в Уни. Поэтому лежу на кровати и смотрю в небо. У Фрейда случайно наткнулась на определение счастья. Оказывается, это всего лишь осуществление желаний плюс прилежность плюс добродетели. Неожиданно именно от него было услышать такое. Следовательно, надо действовать, чтобы не засохнуть, плод приносить, а ещё лучше много плодов.
Итак, в 6.15 встать, в 6.30 выйти из дома, в 6.45 быть на месте. Две минуты поднимаюсь по лестнице, минуту раздеваюсь, две минуты наливаю воду, добавляю моющее средство, ставлю ведрышки на тележку и везу этот вагончик на лифте на второй этаж умопомрачительно дорогого магазина «Вёрль», в котором детское платьице стоит всю мою месячную, без вычета на пенсию и страховку, которую я плачу сама, а не работодатель. Главное — сосредоточиться на швабре, сильно напоминающей ведьминскую метлу, и на поле, и двигать чётко справа налево, вспоминая, как работают дворники в машине. Так до девяти. А потом — свобода, то есть пять минут свободного времени, чтобы дойти до бабушки Паулы и начать приносить плоды: сходить в магазин за яблоками, помидорами, булочками и боксбойтелями — бутылками белого франконского вина.
— А, Татьяна, сходи-ка ты сначала, милая, в Sparkassa да сними марок пятьсот, пароль ты знаешь: «Рак», не забудь: это я — рак 1914 года рождения. А то без денег и делать нечего. Да вот возьми твои шестьдесят марок за четыре часа, верно?
Иду с драгоценной красной книжицей пенсионерки Паулы Крейцер, получающей две тысячи марок пенсии ежемесячно. Госпожа Крейцер — бывшая владелица кафе. Там по вечерам собираются бабушки и дедушки, пьют вино, едят сладкие яблочные пироги. Старые люди, прошедшие войну, сплетничают, вспоминая прошлое. Пожилая Паула тоже его вспоминает, перелистывая глянцевую книгу «В гости в старый Вюрцбург» и указывая морщинистым пальцем на чёрно-белую фотографию 1920 года: это я, это — мой брат, его под Ленинградом убили, это мальчик с соседней улицы. Бабушка Паула Крейцер часами рассматривает свою сберегательную книжку и долго и напряжённо о чем-то думает. Она просит выщипать золотым пинцетом пару волосков над губой и на бороде и всегда спрашивает: «Татьяна, каким кремом Вы пользуетесь, отчего это лицо у Вас такое гладкое и белое и совсем нет морщин?» — «Да тем же, что и у Вас стоит в ванной, "Нивея" называется». Паула вздыхает. Госпожа Крейцер живёт одна в четырёхкомнатной квартире, иногда её навещает сын. Когда я устаю, ухожу в комнату сына, достаю с полки толстую книгу в жёлтой обложке с белыми твёрдыми буквами «Гитлер», которая стоит на полке между практическим пособием по аэробике и «Фаустом» Гёте и читаю. Я пытаюсь понять немцев на примере одного из них.
По грязному Майну плывёт пароходик с названием «Старая любовь». Везде цветут тюльпаны и благоухающие розы. Светит горячее южное солнце в солнцезащитные очки прохожих, старающихся даже летом сохранить особое светло-коричневое освещение города. Или это в воздухе что-то такое носится? Коричневеть начинает уже с утра, потом весь день держится эта вуаль кофейного цвета, и город кажется похож на старую фотографию.
Вюрцбург напоминает мне большую Клинику с палатами для нервнобольных. Настоящая клиника — большое светлое здание — стоит на горе на Grombühl. В Германии лечат деньгами. Сделал ошибку — плати, не заплатил вовремя за квартиру — плати пени, опоздал на термин –заранее запланированную встречу— плати за телефонный разговор, чтобы назначить новый, не сдал книги в указанный срок в библиотеку — плати штраф. Денежное лекарство дорогое и сильнодействующее.
Я стою на высокой башне, открытая всем ветрам. Башня по форме напоминает Эйфелеву, но только с круглыми смотровыми площадками. А внизу по земле движутся эшелоны и много чёрных машин. Башня то ввинчивается в землю, как штопор в бутылку, то вывинчивается. И сквозь меня, через площадку, где я стою, проносятся эшелоны, словно цветные слайды, а на них запечатлён другой мир.
О том, что началась война в Косово, я узнала от местного коммуниста Георга и моей подруги Лельки. Она бегает по Берлину и собирает подписи. Кучку газеты «Die Welt», которую я получаю бесплатно от общества поддержки студентов, я аккуратно складываю у стены. Газета консервативная, да и Олеська из Тулы вчера плевалась и разругалась на этой почве с мужем-немцем — по здешнему телику показывают однобокие сюжеты. И сразу становится ясно, кто за кого, и что нейтралы тоже на чьей-то стороне. Но всё это меня колышет мало, потому что завтра я не смогу снять десять марок. В университет пойду пешком, потому что велосипед ещё не освоила, и это в два раза замедляет жизнь.
Одна моя подруга захотела, чтобы неприятный ей человек поскользнулся на лестнице. Он неловко повернулся, сломал каблук, упал и летел со страшной скоростью. Другая (она теперь в Америке, мать двоих детей) пожелала, чтобы человек умер. Человек умер. Я однажды страшно разволновалась по поводу того, что официант Райнер не обращал на меня внимания, и долго разговаривала с ним во сне. Утром следующего дня Райнер не вышел на работу, а потом и совсем уволился из кабачка «Томаты», где молодой сорокалетний человек на самом деле просто подрабатывал, а жил на пенсию, получаемую от государства по причине болезни. Познакомились мы с ним на дне рождении у Ады— моей соседки по общежитию, смуглой черноглазой полукровки (мама-немка, папа-африканец) в диско-клубе «Бомбастик». Я сидела за стойкой и рассматривала в зеркальном потолке себя. Блондинка в чёрном. В «Бомбастик» вообще ходят одни только блондинки разных возрастов от пятнадцати до шестидесяти. Негров снимать. Чернокожие мужчины охотно предлагают свои услуги, потому что уж очень хотят остаться в Германии навсегда. Так что же Райнер? Ах, Райнер меня покорил. Я задрожала и покрылась мелкими мурашками. Я стала прикуривать от его сигареты, делать так называемый поцелуй двух сигарет и тут же пошла танцевать. В ответ на этот ход Райнер продемонстрировал свои познания, сказав, что видел как-то по телевизору Россию и что это — большая страна. Я утвердительно воскликнула: «Я-а-а!».
Гитлер был очень упорен в своей мечте покорить весь мир. Снимая меблирашку в Мюнхене, он мечтал снять весь мир, очистить его от «красной чумы» и терпеливо представлял своё будущее, чтобы потом бросить в лицо всем неверующим недоброжелателям торжествующее: «Ну что, кто был прав?» Гитлер страшно боялся жизни, бедной событиями. Он страстно желал ярких, манящих, запоминающихся надолго действий. Его многочасовые репетиции речей, долгое стояние перед зеркалом на одной ноге, упражнения в жестах, мимике, позах — всё было направлено на достижение заветной цели: сделать так, чтобы жизнь была наполнена грандиозными событиями. Его выступления были похожи на богослужебную мессу в сочетании с цирковыми элементами. А факелы, символы, аутодафе нужны были для того, чтобы красиво всё оформить.
Светы, Иры, Тани, Наташи, Димы и Саши — поток русских, евреев, русскоязычных немцев и их детей с их бесконечными страхами и проблемами.
Первым и главным страхом — перед чужим языком, который не впитан с молоком матери. Страхом перед материальным раем, где всё вроде бы есть буквально всё, да не твоё. Видит око — да зуб неймёт.
От правильного понимания и адекватной реакции зависит жизнь конкретных людей.
Вот уже и язык работает на полную катушку, а этот прожжённый бюрократ в Rathaus с говорящей фамилией Грязнуля всё ещё не понимает, что твоё желание законно просто по-человечески.
Немцам до всего есть дело. Они вроде бы молчат, а в себе таят. И смотрят, смотрят, всё подмечают. Такое ощущение, что у всех немцев открыт третий глаз. «Bitte sehr, danke schön» , — раздаётся со всех сторон, а Глаз стоит на страже днём и ночью. Арии, разрушившие индийскую культуру, бдительны.
Летом такое сильное солнце, что голова плывёт, как облака по небу. И в ней железные червяки медленно движутся по кругу друг за другом. Спасение — дома, под крышей.
Пройти пешком весь город, взад и вперед, изучить все направления, подняться на гору в крепость Marienberg и оглядеть с высоты весь город, который я уже могу назвать моим. Приобрела, получила, прижилась. На деревья садятся крупные птицы. От затяжных дождей очень много зелени. И коктебельские розы цветут. Правда не дай Бог их сорвать, оштрафуют, да ещё чего доброго вышлют из страны за нарушение Umweltschutz — закона об охране окружающей среды.
В городском парке бегают кролики, крохотная белочка перебежала дорогу на остановке, а прошлым летом, когда я сидела под дикой яблоней, мимо меня прошла пара лошадей. В мае, когда цвели пышные каштаны, я попала в полицию. Причина прозаическая — без билета. Я решила проверить, как в таком случае работают немецкие законы. Работают. Штраф — шестьдесят марок. Вывели под белы рученьки два проверяющих, а весь трамвай сидел и смотрел, да старушенция одна, захлебываясь от восторга, рассказывала, что она видела своими глазами, как эта дама сидела на остановке и не купила билет в автомате. А я хотела у шофёра купить.
Через месяц я уже объясняла иностранцам: американцам, китайцам, японцам, как найти в городе нужное место. Они меня понимали и шли, куда я сказала. И я была очень довольна: со знанием языка приходит уверенность в своих силах и возрастает скорость. Скорость — это такой маленький божок, которому в Германии поклоняются. Скорость, точность и вежливость.
| МОЛ, №4 (34), 2005 |