Пасилу выронил пилу и отчаянно обхватил голову обеими руками. Шапка свалилась в снег, но он, очевидно, этого и не заметил. Лицо его исказила гримаса страха.
-Уйди! Уйди! – громко выкрикнул он.
- Ну вот, опять началось, - бесстрастно произнес бригадир, высокий жилистый старик, не переставая мерно орудовать топором, - Феррин, отведи-ка своего приятеля в барак, да привяжи покрепче. Не ровен час, заорет сейчас что-нибудь непотребное. Вон, и охранник уже поглядывает.
Тот, к кому он обратился, быстро подхватил товарища под руку и потащил прочь с лесопильни, что-то шепча успокаивающе на ходу. Остальные заключенные сделали вид, что это их не касается.
В бригаде их было двенадцать человек. На каждый день давалось задание: сколько бревен надо распустить на доски. Так что оставшимся предстояло подналечь. Они вслух никогда не укоряли Пасилу – не виноват он в своей болезни, но и необходимость брать на себя чужую работу тоже никого не радовала. А припадки у Пасилу в последнее время участились. Что за страхи он испытывал, какие такие голоса звучали в эти моменты в голове несчастного, в это не вникали. На то лагерный врач существует. Но возиться с больным все равно чаще приходилось им. Иначе не уберечь парня от беды. То кричать начнет всякую нелепицу, но бежать норовит. И связывать приходилось, и рот затыкать.
Вернулся Феррин, остервенело схватился за рукоять большой двуручной пилы и со злобой сказал напарнику:
- Тяни, что стоишь?
Некоторое время молча пилили промерзшую древесину, потом Феррина прорвало:
- Шавки облезлые, совсем довели парня. Ну, видят же, что болен. Какая ему работа? Или ногу себе оттяпает, либо из нас кого покалечит. У, суки! Так бы и порубил всех! Сколько нас в лагере? Пятьсот гавриков! А охраны полсотни!
- Заткнулся бы ты, Феррин, - негромко сказал бригадир. – Бунтовщик тоже нашелся.
Сказано было вовремя: по широкому проходу между штабелями бревен быстро подходил старший надзиратель в сопровождении трех вооруженных винтовками солдат. Одет он был в черный овчинный полушубок, с четырьмя золочеными крестами, нашитыми на обшлага рукавов. В руке надзиратель держал знаменитую на весь лагерь плетку, которую отведал, наверное, каждый второй осужденный. Боялись и ненавидели его больше, чем самого начальника.
На этот раз был он в благоприятном расположении духа, посему не начал, как обычно, раздавать зуботычины налево и направо. Только спросил, ткнув бригадира кулаком в грудь:
- Где еще один? Опять дурачком прикидывается? Ну-ну, пашите за него, раз такие сердобольные. Дурачье! Давно бы ночью придавили, а вы с ним все нянчитесь. Ты и ты, - концом плетки показал он на двух заключенных, - берите две доски и несите ко мне в кабинет. Живо!
- Пронесло! – выдохнул Строян, самый молодой в их бригаде. Он панически боялся старшего надзирателя, особенно после того, как на его глазах тот застрелил одного из заключенных. Просто так, из куража. А сидеть Строяну предстояло долго, и как знать, не на тебя ли падет выбор в следующий раз…
Их товарищи вернулись минут через двадцать. У одного губы разбиты в кровь – не удержался таки надзиратель.
«Хорошо, что зима, - подумал про себя бригадир, - темнеет рано, через пару часов загонят в барак». Он сильно уставал, хоть и не подавал виду. Что поделать – шесть десятков разменял уже здесь, в лагере. Сколько он сидит? Точно! Сегодня ровно тринадцать лет. А дали пятнадцать. Удастся ли доскрипеть до конца?
Они выполнили дневную норму, сдали инструмент усатому кладовщику из бывших солдат, и затрусили к бараку. Жили они в отдельной секции, впрочем, как и любая другая лагерная бригада. Кормились там же, посылая дежурных за пайком на кухню. Пища невкусная, зато ешь хоть до отвала.
- Ну что, не полегчало? – Феррин быстро подошел к койке с привязанным толстой веревкой Пасилу. Они пришли вместе, одним этапом, и всегда держались вместе.
- Он грозит, - забормотал Пасилу, - меня убьют. Спаси меня, друг! Отвяжи! Надо бежать!
Феррин с сомнением посмотрел на друга и перевел взгляд на бригадира.
- Отвяжи ему одну руку, - распорядился тот, - пускай поест. Не видишь, голоса парня мучают? До утра пускай лежит. Эй, Пасилу, на отхожее место не хочешь?
Заключенные перед отбоем ходили в загаженный туалет, шагов за сто от барака, между двумя сторожевыми вышками. В сумерках любое движение запрещалось, дубовые двери бараков запирались снаружи. И, поскольку никаких развлечений не предусматривалось, коротали вечера за долгими однообразными беседами.
За что посадили, о том не говорилось. Да, пожалуй, и никакой разницы в таких разговорах не различили бы. Где-то что-то, не подумав, сказал про короля, вроде, не он правит, а комиссары справедливости. Или наоборот. Было бы произнесено, а толкователи найдутся. У Престо и Одрина были казнены дальние родственники. В этом и состояла их вина. Хорошо, что дальние, в противном случае грозила им не каторга, а топор палача. В Уроси голов не жалели. Казалось, что с каждым годом в королевстве все больше внутренних врагов и шпионов, несмотря на массовые казни.
Последнее соображение и вызывало споры. Предсказывал ли такой поворот событий величайший вождь Солсо – основатель королевства, или, наоборот, все происходящее в последние годы есть извращение его бессмертного учения? Скользкие это были разговоры. Правда, совсем уж языки не распускали, особенно в том, что касалось вождя. Его авторитет, его святость непререкаемы для всех. Бригадир, самый образованный из своих товарищей по несчастью, мог цитировать труды Солсо целыми страницами.
Пасилу в этих диспутах участия не принимал, не силен он в политике. Настолько не силен, что даже не представлял, за какое преступление его бросили в таежный лагерь. Ничтожный писарь из сельской управы, он не был причастен к военным и иным тайнам, не принадлежал ни к одному из скрытно противоборствующих кланов. Может, он допустил в бумагах роковую ошибку? Такое с ним бывало, но их он обычно сам замечал и вовремя исправлял.
В лагере его, несомненно, ждала скорая гибель, если бы не помощь товарищей, особенно Феррина. Когда голоса прекращались, Пасилу испытывал к обитателям барака такую щемящую благодарность, что слезы сами наворачивались на глаза. Только вот светлых промежутков становилось все меньше. Благо хоть, что приступы были короткими, не длиннее суток.
Постепенно разговоры стихали, раздался чей-то свистящий храп, причмокивание во сне. Незаметно для себя уснул и Пасилу.
Утром его разбудил лязг отодвигаемого засова и визгливый крик охранника:
- Подъем!
Через полчаса необходимо приступить к работе, а до этого и позавтракать, и собраться. Хорошо, хоть не тратили времени на одевание – спали в одежде на набитых соломой тюфяках. Печи в бараке были, но грели плохо.
- Ну, что, Пасилу, идешь с нами? – спросил бригадир.
Заключенный прислушался – голосов не было. Только отупение, словно огрели по башке.
- Пойду, - кивнул он, - развязывайте.
Едва торопливо проглотили утреннюю порцию постной каши, прозвучала команда строиться. Вышли из барака, зябко поеживаясь. На работу полагалось ходить строем по двое. Отстал – получишь прикладом по ребрам.
Бригада подходила к кладовой, когда путь заключенным преградил старший надзиратель. Выражение его холеного лица не предвещало ничего хорошего.
- Ты! – рукоятью плети он указал на Феррина. – Из строя, марш! Остальные – на работу!
Боясь оглянуться, каторжники двинулись за инструментом. В их понурых спинах читалась обреченность. Особенно нехорошо было Пасилу. Мелкой дрожью тряслись колени. Что задумало лагерное начальство? Куда забрали Феррина?
Через несколько минут, приступив к работе, заключенные услыхали два выстрела, почти одновременно прозвучавших за высокой лагерной оградой. Что они означают, всем было понятно.
- Вот и нет человека, - тихо сказал бригадир, снимая ушанку. Другие последовали его примеру.
Вскоре вновь появился старший надзиратель и велел всем построиться. Надменно глядя на съежившихся под его взглядом заключенных, он процедил сквозь зубы:
- Вчера ваш приятель подначивал вас к бунту, а сегодня пытался бежать. Но бежать отсюда невозможно, если вы, скоты, этого еще не поняли. Любого беглеца ждет пуля или веревка. Тебя же, старик, поставили бригадиром не для того, чтобы ты покрывал бунтарей и прочую сволочь. Еще один случай, и я лично вздерну тебя. Всё. Работать!
Он резко повернулся и зашагал прочь, скрипя истоптанным снегом.
В полном молчании продолжили нелегкий труд. Какие тут разговоры. Конечно, в лагере это не впервой: выведут за ворота, и, – получи пулю. Якобы, при попытке к бегству. Но раньше расправлялись с другими, практически незнакомыми им людьми, а теперь вот – свой.
Незадолго до окончания смены бригадир встал в пару с Одрином. Тот тоже по праву считался старожилом лагеря, и человек был серьезный – зря языком не трепал. Под свист пилы повели тихий разговор.
- Вот и в нашей бригаде завелся стукач. Только кто?
- Выбор не велик, - отозвался Одрин, - либо Шеренг, либо Юл. Это они носили доски, остальные все время были на виду. Даже в сортир ходили толпой.
- Но все же – выбор, - задумавшись, сказал бригадир. – Вчера Шеренгу разбили лицо, а какую награду и за что получил Юл?
- Это еще не доказательство, - возразил Одрин, - могли врезать не по злобе, а для отвода наших глаз.
- Все же кто-то из этих двоих должен был остаться наедине с надзирателем хоть на минуту. Не хором же они стучали на Феррина.
- Вечером выясним, - пообещал Одрин, - доверься мне.
Их диалог прервал подошедший Строян.
- Бригадир, с Пасилу опять что-то странное. Работать работает, но взгляд какой-то чумной. Взглянул бы сам.
Делать нечего, пришлось идти.
Пасилу сидел на конце бревна с интересом вглядываясь в пространство перед собой. Все предыдущие приступы болезни, которые наблюдали обитатели барака, сопровождались страхом и возбуждением их больного товарища. К ним привыкли. Сейчас же было что-то иное, и это обескуражило бригадира. Не знал он, как ему повести. Эх, нет Феррина!
- Эй, приятель, что с тобой? – осторожно тронул он Пасилу за плечо.
Тот обратил на бригадира блуждающий взгляд.
- Он пришел. Армай. Трехголовый змей.
- Ну, пришел и пришел, - успокаивающе сказал бригадир, - отвести тебя в барак?
- Не надо. Он мне не мешает. Просто смотрит. Он красный.
- Раз не мешает, тогда работай.
«Еще одна напасть, - подумал старшой, возвращаясь к своему рабочему месту. – Придется звать лекаря».
Лагерный врач был человеком по-своему интересным. Хорошо или худо знал он свое дело, оставалось неизвестным, ибо помощь заключенным он оказывал только при травмах. Да еще констатировал случаи смерти. По лагерю он передвигался всегда один, добродушный и пьяный. А когда за это ему перепадало от начальника или старшего надзирателя, лишь виновато хлопал белесыми глазами и улыбался. Впрочем, начальство давно махнуло на него рукой и поругивало больше по привычке. Он никому не мешал, никого не подсиживал, а при случае мог и спирту плеснуть.
Вечером в секции было непривычно тихо. Только гремели ложки о край котелка. Вместе со всеми поел и Пасилу, потом забрался на свой топчан и уставился неподвижно на пустующее спальное место Феррина. В мерцающем свете плошки было видно, как беззвучно шевелятся его губы.
В тишине раздался скрипучий голос Одрина:
- Расскажи-ка нам, Шеренг, за что тебя вчера надзиратель отделал.
- Да задел я его доской, когда в помещение заносили. Тесно там в коридоре. Он и приказал охраннику врезать мне, как следует. Так в сугроб и улетел.
- Так-так… Ну, а доску дальше кто нес?
- Известно, Юл.
Маленький, чернявый Юл взвился на своей лежанке.
- Что ты плетешь? Врет он всё, братцы. Не заходил я к надзирателю, только до кабинета доску доволок.
Картина была ясна. Вот он – стукач. Известный спорщик. А зачем спорил? Да, ясно, чтобы в запальчивости кто-нибудь лишнее сказал.
- Ну, и скольких ты сдал? – бригадир угрюмо надвинулся спрятавшего голову в плечи Юла.
Тот понимал, что разоблачен, и никуда не деться. Кричи – не кричи, ночью охрана на помощь не придет.
- Не убивайте, братцы, - только и твердил он, - не виноват я. Он сам всё слыхал.
- Врешь, вражья душа! Со ста шагов слов не разберешь, когда вокруг топоры стучат, да визжат пилы.
- Да оставь ты, бригадир, - из своего угла проскрипел Одрин. – Давайте подумаем, как кончать гада будем.
- Утопим в сортире! – предложил Престо. Остальные одобрительно заворчали.
- Хорошо бы, - сказал Одрин, - но не выйдет. Промерзло все. Камень. И удавить нельзя. Это сразу видно будет. Тогда не сносить головы бригадиру.
Строян нервно вскочил с топчана, подбежал к параше и помочился. Он впервые присутствовал на подобном суде, и не мог скрыть волнения.
Заключенные поглядели на него, и в несколько голов пришла одинаковая мысль. Первым начал Престо. Быстро шагнув сзади к Юлу, он со всего размаха опустил кулачище на его затылок. Когда пять лет кряду ворочаешь тяжеленные бревна, силы не занимать.
Юл рухнул лицом вниз.
- Ну-ка, все к параше, по очереди, - скомандовал бригадир. И хоть совсем недавно все они посетили отхожее место, затея так понравилась, что каждый поднатужился. Туда же Одрин вылил и остаток мутной бурды под названием «чай», затем подтащил бесчувственное тело стукача и окунул его головой в вонючую жижу.
Несколько раз дернувшись, Юл обмяк в его руках.
Утром о покойнике доложили охраннику. Тот, как положено, вызвал доктора. Осмотр трупа не занял много времени: врач убедился в отсутствии борозды от удавки и прочих повреждений и, вполне довольный собой, покивал головой.
- Сердце не выдержало.
- Вот-вот, - поддакнул бригадир, - давно уже жаловался. Трудновата для него работа – хлипок был.
Покойного вынесли из секции и уложили в снег. Труп вывезет из лагеря специальная команда из расконвоированных. Доктор тоже намеревался уйти, но бригадир остановил его:
- Осмотрите Пасилу, господин лекарь. Что-то с ним новенькое творится. Вроде, видения пошли.
Этого заключенного врач знал, видел грубейшие проявления его болезни, однако благоразумно держал язык за зубами. Раз суд признал Пасилу здоровым, но политически вредным, так оно и есть. Хотя, если следовать букве законов Солсо, невменяемого следовало выбраковать, то есть, попросту, уничтожить. Но это обесценило бы его показания против других людей, уже арестованных по куда более значимым обвинениям.
Между тем Пасилу безучастно сидел на краю своего соломенного тюфяка, изредка чему-то слабо улыбаясь. С минуту доктор наблюдал за ним, потом жестом услал остальных заключенных.
- Пора и на работу, лентяи, а то хорошенько познакомитесь с плеткой старшего надзирателя. Ну, а ты, душа моя, рассказывай. Всё, как на духу.
Брезгливо поморщившись, он присел на засаленный край подстилки и повернулся своим рыхлым телом к больному.
- Армай пришел. Вчера.
- Как же он пришел, твой Армай?
- Не знаю, просто возник, когда мы пилили бревна.
- Страшно, небось, - наугад спросил доктор.
- Да нет, - вполне осмысленно ответил Пасилу, - даже интересно. И людей вижу, и работу свою, и его.
- И кто же этот Армай?
- Еще не знаю. Три головы у него, и все говорят со мной.
- Пересказать можешь?
- Да. Вот одна сейчас талдычит, уж в который раз. Иди, мол, к старшему надзирателю, предложи свои услуги, а я за это произведу тебя в писари. Будешь жить, как король.
- Ну, а ты ему отвечаешь?
- Смеюсь я над ним. Ну, какой король в лагере?
Еще целый час доктор пытал душевнобольного. Выяснил, к примеру, что вторая голова видения непрерывно задавала Пасилу абстрактные вопросы, непосильные для его понимания, а оттого ввергавшие его в смущение. Было странно слышать такой изобретательный бред от недалекого человека, единственным достоинством которого был красивый почерк. Третья же голова вещала прямо как первый министр или проповедник. Дескать, следуй заветам великого Солсо, будь верен комиссарам справедливости, и всё в твоей жалкой жизни изменится к лучшему.
С такой клиникой доктор не сталкивался ни на практике, ни в медицинских учебниках. Совершенно нетипичное развитие болезни. Заинтригованный, он даже забыл своевременно принять очередную стопку спиртного, чего с ним не случалось лет пять.
Произошло в лагерной жизни и другое выдающееся событие – Пасилу был помещен в лагерный лазарет, до того открывавшийся только в дни приезда большого начальства. А часто ли большое начальство отправляется в глухую тайгу? Теперь лекарь подолгу беседовал со своим единственным пациентом. Вскоре он узнал, что Армай – это трехглавый бескрылый дракон, живущий в безлюдном замке, вечно погруженном в красную дымку. Видения дракона Пасилу мог вызывать у себя произвольно, и они совершенно не мешали ему воспринимать окружающий реальный мир. Рассказывал пациент и о постоянных спорах между головами и им самим. Победа сопутствовала то одной, то другой стороне, но чаще – дракону. В такие дни Пасилу бывал подавлен и огорчен.
Между тем до лагеря стали докатываться тревожные слухи. Якобы, в южные пределы королевства вторглась неведомая доселе рать. Противник ничем не напоминал жителей соседней Горной Сатрапии, еще во времена Солсо объявленный противником номер два. Действовал враг с необъяснимой жестокостью, уничтожая все живое на своем пути, стирая с лика земли приграничные городки и поселки. Армия Уроси терпела поражение за поражением.
Главное, что никто не называл имя агрессора. Враг в плен не сдавался, предпочитая гибель от собственной руки. Много позже до таежного лагеря запоздалым эхом докатилось новое словечко: армаи. Но кто такие армаи? Кто правит ими?
Занятый нескончаемыми беседами с Пасилу и перечитыванием ученых книг, доктор как-то пропустил новости мимо ушей. Лагерное же начальство запаниковало. Далекое правительство потребовало резкого увеличения выпуска готовой древесины. Иначе – на фронт, под смертоносные пули безжалостных армаев. Начальство всерьез задумалось о спасении своей шкуры. Может, инсценировать лагерные беспорядки, бунт, и показать свою полезность именно здесь, за сотни километров от боевых действий? Главное – не перегнуть палку. Если в столице сочтут, что лагеря содержать нерентабельно, придет приказ перебить заключенных, а охране в полном составе выдвинуться на юг.
Правда, к подобной перспективе офицеры отнеслись по-разному. Начальник лагеря, достигший высоких чинов, был не прочь выбраться из глухой провинции, по сути, из ссылки. А старшему надзирателю такой поворот сулил служебный рост и полностью развязывал руки. Пока же он вынужден был сдерживать себя, избегая прямого конфликта с начальником. Это обстоятельство продлило жизнь многим заключенным, включая и бригадира, под чьей опекой находился Пасилу.
В лагере сложилась противоречивая ситуация: с одной стороны, требовали выполнения всё более высоких норм, зато расстрелы практически прекратились. Вдобавок, нескольким заключенным, скорее всего, из числа тайных осведомителей, разрешили отправиться на фронт добровольцами, правда, в штрафные роты. Это не означало, что старший надзиратель, второй по должности человек в лагере, переменился. Он просто затаился. Фронт ему не грозил – не та специфика работы.
Под скатами барачных крыш повисли тонкие сосульки. Весна все громче стучала в двери, но ей никто не открывал – не велено. С одним из последних обозов лагерь покинул начальник, теперь уже бывший. Его место занял старший надзиратель. Не радовала эта весна. Распутица затруднила доставку дерева с лесных делянок, и выработка резко упала. Незамедлительно последовали репрессии. Паек уменьшали и уменьшали, ибо справедливо кормить героев фронта, а не изменников и шпионов.
Пасилу недолго наслаждался лазаретным покоем и бездельем – новый начальник запретил все освобождения от работы, и доктор был вынужден подчиниться. Но он успел изрядно отдохнуть, подтвердив ту истину, что изматывают человека не видения, а переживания, вызываемые ими.
Барак встретил его без особой радости, но вполне приветливо. Было раннее утро, и с минуты на минуту должны были выгнать на работу. Но едва Пасилу успел перездороваться со всеми, успев заметить исчезновение Строяна – тот ушел на фронт – прозвучал сигнал общего построения, подававшийся ранее только по воскресеньям.
Заключенные высыпали на плац. Охрана обсыпала вышки. Перед строем показался новый начальник, сменивший черный полушубок и валенки на расшитую позументами шинель и хромовые сапоги. Один лишь хлыст оставался при нем, подчеркивая незыблемость власти. Волны исхудавших заключенных покачивались напротив. В углу плаца зловеще сверкала янтарной древесиной виселица.
- Вы, сучье вымя, - начал начальник, неторопливо прохаживаясь вдоль строя, - не выполнив установленные разумные задания, подорвали мощь и боеспособность королевства. Это означает, что многие из вас продолжают упорствовать в своей измене. Наказание саботажникам одно – смерть! С этого дня всех, не выполнивших недельную норму, ждет расстрел. А начнем сегодня.
Он по памяти знал имена всех заключенных, но избегал произносить их. Его обычный жест – тыканье концом хлыста в грудь каторжанина. Так он поступил и на этот раз.
- Ты! – указал он на бригадира. Старик, побледнев, вышел из строя.
- Господин начальник, моя бригада работала в неполном составе! – взволнованно воскликнул он. – У нас не хватало четверти состава!
- Грамотный? – взревел начальник лагеря. – Саботажник ты, вот кто! И вот, в пример прочим, данной мне властью, я приказываю наказать тебя, лживый старик!
Он махнул рукой, и четверо охранников бросились к бригадиру, содрали с него ветхую одежонку.
- А теперь поливайте его!
Откуда-то появилось несколько ведер. Начали охранники, а потом, понукаемые ими, к ним присоединилось и десятка два лагерников. Морозец стоял умеренный, но и его было достаточно, чтобы вскоре фигура старика превратилась в ледяную глыбу.
Как и многие другие, Пасилу, широко открыв глаза, с ужасом смотрел на происходящее.
- Вот видишь, к чему приводит непослушание? – назидательно сказала первая голова бескрылого дракона.
- А что такое « прямо плыть наискось»? – вторила ей другая.
Пасилу с трудом добрел до места работы. Его пошатывало, но не от недоедания, как многих других. Только сейчас он понял, как действительно дорог был для него бригадир. А ведь не дожил он до освобождения меньше двух лет.
Этим вечером его посетило новое видение: на койке покойного бригадира, почему-то освещенной ярким белым светом, привязанный скрученными простынями, лежал незнакомый человек. Глаза его были закрыты, но он не спал, а насвистывал через зубы неизвестный Пасилу мотив. Затем зашла женщина в белом, уколола лежащего тонкой иглой, и образ его стал постепенно исчезать.
Видение время от времени повторялось, но, не как в случае с трехглавым драконом, Пасилу не мог вызывать его самовольно.
А ледяная статуя бригадира высилась на плацу еще две недели, а потом солнце растопило и опрокинуло ее.
Боевые действия в королевстве тем временем продолжались, охватив почти четверть территории государства. Армаи наступали неспешно, но неумолимо. Разведка Уроси тщетно пыталась проникнуть в стан врага, не удалось даже узнать, где этот стан. Немногие плененные армаи не отвечали на вопросы даже под самыми жестокими пытками.
Что-то нечеловеческое было в их поведении. Не страх и не безрассудство гнали их в бой, а некий высший, непререкаемый авторитет, погибнуть за который – высшее благо. Пожалуй, во всей Уроси не набралось бы и десятка столь отчаянных поклонников обожаемого вождя Солсо. И отдельные командиры это понимали, особенно - комиссары справедливости.
Давно замечено, что самые ярые ниспровергатели устоев как раз и происходят из среды идеологов, ее высших слоев. Не потому, что это – благодатная почва для будущих отщепенцев. Просто они больше других понимают реальные механизмы явной и тайной власти. И сейчас все они были не на шутку перепуганы.
Еще полгода, максимум год, и их власть будет опрокинута вместе с государством. И не поможет ни тайная полиция, ни массовое поклонение вождю. Армаям дела нет до Солсо. Многочисленные бюсты легендарного вождя в захваченных городах они уничтожали с той же неумолимостью, как и прочие сооружения.
Следователь при комиссарах справедливости Генрик не был сильной политической фигурой. Но он блестяще подготовил несколько громких процессов, обвиняемыми в которых выступали как раз внешние, а не доморощенные враги. Именно его и назначили руководить внешней разведкой, что в нынешних условиях сводилось к противодействию армаям. И хоть двое его предшественников в короткие сроки поплатились за неуспех не только должностями, но и головами, Генрик не смог отказаться. По воспитанию и убеждениям он был истинным патриотом.
Борьба против вражеской агентуры научила его и дерзости, и сдержанности. Это ведь не утренние аресты гражданских лиц, не подозревающих, что внесены в черные списки. Практически никто из них не оказывал сопротивления. Другое дело шпион. Его необходимо не только выследить, но установить связи, явки и направление деятельности. И лишь после этого брать – внезапно и грубо, иначе уйдет, он ведь тоже не лыком шит. И всегда ожидает ареста.
У Генрика не хватало времени для проявления сдержанности. Каждый новый военный успех армаев делал комиссаров справедливости насупленнее, и - подозрительнее. Следователь решился на авантюру.
Анализируя ход боевых действий, он обнаружил странные особенности тактики армаев. Прорвав королевскую оборону и захватив изрядный кусок территории, они часто вдруг без видимой причины откатывались назад. Для любого военного Уроси это было очевидной глупостью. Ведь при следующем наступлении враг пойдет по им же выжженной земле, не встретив, может быть, сильного сопротивления, но и не найдя ни продовольствия, ни фуража.
Эту загадку в поведении армаев Генрик не разгадал, но - принял во внимание. Ему требовались военнопленные – десятки, сотни. Только при массовых допросах, сопоставляя детали, можно нарисовать более-менее реальную картину происходящего. Да, армаи никогда добровольно не сдавались в плен, добивая своих раненых. Но все же кое-кого удалось-таки захватить живьем. И как не упорствовали они в молчании, какая-то информация получена. Например, их самоназвание, непоколебимая уверенность в собственном превосходстве и неминуемой победе.
Разрабатывая свой дерзкий план, Генрик учитывал логику атаки и отступления. Бросаясь в бой, солдаты бегут или скачут дружно, никто вперед не вырывается. Не потому, что не достает храбрецов или все храбры в одинаковой степени. Просто в таких случаях нарушалось бы не в пользу наступающих соотношение сил. А вот отступление, даже хорошо организованное, обязательно растягивает войска. Кто-то всегда остается в арьергарде, хотя бы отряды поджигателей.
Генрик решил устроить засаду на пути отходящего врага. Но где? Несколько суток он просидел над картами, пытаясь установить закономерности в тактике армаев. Где они будут развивать наступление, а где, по всей вероятности, отойдут. И, как ему показалось, нашел.
Для проведения операции требовались люди не просто отчаянно смелые, но – и это главное – специально подготовленные. Они должны уметь затаиться в метре от врага, справиться с ним голыми руками, да так, чтобы тот и пикнуть не успел. И таковых бойцов Генрик отыскал, часть – в войсковой разведке, часть – в тайной полиции. Возглавить же операцию он решил сам.
После короткой подготовки отряд численностью сорок один человек выдвинулся к линии фронта. На одном из участков скрытно миновали оборонительные сооружения: не только армаям, но и своим не за чем знать об их миссии.
Успешно выполнили самую сложную часть плана: замаскироваться на голой местности так, чтобы не то, что человек, собака бы не заметила. С гордостью Генрик убедился, что не ошибся в подборе людей. Рассеявшись по холмистой степи, они моментально отрыли небольшие, но надежные укрытия. Пришло время ждать, ждать неизвестно сколько. У бойцов при себе имелся небольшой запас воды и продовольствия, а еще мины. Это на тот крайней случай, если будешь обнаружен.
Прошло уже два дня, и Генрик стал сомневаться в правильности своих вычислений. Но на третьи сутки до них донесся мерный дробот копыт. Полки за полками надвигались океанскими волнами на позиции королевских войск. Это было жуткое и завораживающее зрелище. Враг наступал без знамен и обычного в таких случаях духового сопровождения. Это многократно усиливало страх в рядах обороняющихся.
Когда основные ряды армаев миновали засаду, Генрик поборол искушение захватить в плен «обозников». Это было нетрудной задачей, но куда их девать? Можно спеленать по рукам и ногам, заткнуть рот кляпом и упрятать в таком же подземном убежище. Но если хоть один из них каким-то образом освободится или подаст знак соплеменникам, отряду конец. Славная смерть без достижения поставленной цели Генрика не устраивала. Он приказал затаиться и действовать только по его команде.
Атака врага, как и предсказывали предварительные расчеты, длилась около суток. Потом последовало организованное отступление. Вот тут-то бойцы Генрика и проявили себя. Потеряв всего четыре человека, они захватили в плен тридцать шесть армаев и сумели доставить их на свою территорию.
Допросы длились нескончаемо. Вместе с Генриком в них участвовали и привлеченные им следователи тайной полиции. Каждый пленный содержался в отдельной камере временной тюрьмы, дабы избежать возможности сговора. Никаких встреч, никаких очных ставок. Пусть хоть один сорвется на диалог, допустит случайную обмолвку.
И результат не заставил себя ждать. Следуя общей установке Генрика на использование высокомерности армаев, один из следователей из уст пленника получил имя: Пасилу. Только его изо всего необозримого королевства Уроси признавали армаи, как равного противника. Протокол допроса тотчас же лег на стол Генрика. Он внимательно пролистал списки высшего, затем среднего и, наконец, младшего армейского командования, но этого имени так и не нашел. Дополнительные допросы тоже не дали результата. Вероятно, пленные армаи и сами не знали, кто такой Пасилу, как не могли они сказать, кем является главный Армай. Следствие зашло в тупик, и Генрик подумывал о быстрой отставке - пока она еще могла спасти ему жизнь.
Тем временем в далеком таежном лагере жизнь катилась своим чередом. Начальник не особенно лютовал, поскольку большинство заключенных было воспитано в тех же самых идеалах преданности Солсо.
Лагерный врач время от времени общался с Пасилу, каждый раз занося по памяти в историю болезни новые сведения, в основном пересказ пациента его бесед с драконом, а позже и с новым видением, которого тот называл странным именем – Василий.
Ввиду последнего распоряжения начальника о прекращении любого освобождения от трудовой повинности, контакты с пациентом теперь носили нерегулярный и мимоходный характер. У доктора появилось масса свободного времени, хотя и раньше он не особенно утруждал себя. Он заполнил его анализом дневниковых записей, постепенно освобождаясь от многолетнего алкогольного дурмана – спирт в лагерь поступал теперь в урезанном количестве.
И очень скоро врача озадачило неожиданное открытие: первым, от кого он услышал слово «Армай» был его подопечный. Причем, даты в истории болезни свидетельствовали, что это случилось еще до нападения на королевство неведомого доселе врага.
По долгу службы лекарь обязан был доложить об этой несуразице начальнику или его заместителю – новому старшему надзирателю. Вдруг этот безумец Пасилу на самом деле связан с армаями? Но врач слишком долго прослужил в лагере, чтобы не знать, кто печет пирог, а кто его ест. И он решился доложить наверх, минуя непосредственное начальство.
Свой доклад он адресовал в единственно возможное место – тайную полицию королевства Уроси. Через несколько дней его письмо легло на стол Генрика.
Читая, тот вдруг ощутил дрожь в пальцах, и буквы заплясали перед его глазами. Пасилу! Политический заключенный, видимо, не совсем в своем уме (врач писал осторожно), но он что-то знал об армаях! Генрик немедленно приказал подготовиться к отъезду.
В лесах дороги еще были покрыты непролазной грязью, а на полянах уже вымахала трава по пояс. Из столицы выехали в карете, а потом заменили ее на приличествующую рангу санную повозку. Генрика сопровождала свита из пятнадцати секретарей и следователей, да еще несколько связистов, тянувших вслед за процессией километры телефонного провода.
Несмотря на то, что их приезд не афишировался, сведения каким-то образом достигли лагеря. Заключенных загодя развели по баракам, проверили внешний вид охраны и состояние оружия.
Для встречи делегации начальник лагеря надел парадный мундир и до блеска начистил сапоги. Разбухшую, чавкающую дорожку перед административным зданием замостили деревянными щитами. На виселицу спешно вздернули первого попавшегося саботажника. Несколько офицерских жен колдовали у печи. Все заметно волновались, не зная цели визита высоких гостей. Впрочем, любая инспекция никогда не сулила ничего хорошего. Отрабатывая свой хлеб, инспектор всегда отыщет недостатки. И чихать ему на несвоевременный подвоз продовольствия, и на некомплект сотрудников, и на весеннюю распутицу.
И вот кортеж подкатил к административному корпусу. Из крытой санной повозки на помост выбрался среднего роста человек в штатском и, стуча каблуками по свежевыструганным доскам, пошел к крыльцу. За ним цепочкой двинулись остальные члены его команды. В соответствие с уставом начальник лагеря сделал три шага навстречу и отсалютовал. Штатский костюм приезжего сбил его с мысли: как обращаться к столичному гостю? Но тот сам пришел на помощь, нетерпеливо махнув рукой: не надо, мол, церемоний, и протянул начальнику лагеря предписание.
«Следователь комиссариата такой-то… Оказывать всемерное содействие…» - казенные фразы были безликими и ни о чем не говорящими. Но все же у начальника отлегло от сердца. Следователь – не инспектор. Скорее всего, будут раскручивать какое-нибудь старое дело. Такое уже встречалось на его памяти.
Но когда молчаливые связисты потянули в его кабинет, предоставленный в распоряжение следователя, телефонный провод, он опять не на шутку струхнул. Кто же этот следователь, если для него за сотню километров специально провели телефон? Голова пошла кругом, и противно заныло в животе. А если речь идет не о заключенных, а о сотрудниках? На миг мелькнула картинка: он, в грязной фуфайке и раздолбанных башмаках, валит лес на делянке. Страшно!
Но Генрику было не до душевных терзаний персонала лагеря. Каждый потерянный день – это все новые, отданные врагу, территории.
- Пригласите ко мне лагерного врача, - приказал он.
Когда трясущийся и вспотевший лекарь вошел в кабинет на негнущихся ногах, следователь велел оставить их наедине. Быстрым взглядом он пробежал по вытянувшейся перед ним обрюзгшей фигуре, отметив и нездоровую одутловатость лица, и мешком сидевший на лекаре мундир. Что ж, с лица не воду пить. Лишь бы дальняя поездка не оказалась напрасной.
- Мы получили ваше донесение, - сказал он, выкладывая из планшета бумагу, - садитесь ближе и рассказывайте подробности.
- Заключенный Пасилу, - трясущимися губами промямлил доктор, - прибыл в лагерь около года назад. Я обязан осматривать всех поступающих заключенных, побеседовал и с ним. Некоторые особенности его поведения привлекли мое внимание. Я имею в виду, что чисто в медицинском смысле он…
- Вы способны говорить членораздельно и без всякой казенщины? – перебил его Генрик. – А то еще начнете сыпать вашими мудреными медицинскими терминами. Учтите, я их не пойму. Знаете что, давайте-ка по рюмочке коньяку, - предложил он, безошибочно угадав порок лагерного врача, - что-то я продрог в дороге.
Лекарь громко сглотнул слюну, отрицательно помотав головой.
- Ну-ну! Не отказывайтесь – обижусь. Пошарьте в шкафчике вашего начальства, не может быть, чтобы рюмок не оказалось.
Рюмки действительно нашлись. Генрик из плоской фляжки плеснул коньяку: полную – лекарю, и на донышко – себе.
- Что ж, продолжим, - предложил он. – Итак, чем же привлек ваше внимание этот Пасилу?
- Понимаете, - уже более внятно заговорил доктор, - Пасилу периодически казалось, что его преследуют какие-то черные люди. Он слышал их голоса, угрозы в свой адрес. Страх заставлял его прятаться, выкрикивать всякую бессмыслицу. Вне приступов он был вполне нормальным, мог работать. Я не придавал этому особого значения. У людей со слабой психикой такие срывы нередки. Потом, и совершенно внезапно, характер его… временного расстройства, - врач подыскал приемлемое определение, - совершенно изменился. Он стал видеть какого-то фантастического змея или дракона, которого называл Армаем. Змей имел три головы, с ними Пасилу поочередно вступал в длинные споры…
- Погодите, - перебил доктора Генрик. – А вам не кажется, что речь идет об обыкновенном сумасшедшем?
- Суд признал его вменяемым, - уклончиво ответил врач.
- Ну и что? Был вменяемым, а в лагере заболел.
- Ваше превосходительство! – торопливо заговорил доктор, глотая окончания слов. – Я не посмел бы тревожить Вас, если бы не одно обстоятельство. Внимательно перечитывая записи в истории болезни, которую я вел, я обнаружил, что впервые Пасилу упомянул об армаях, вернее, Армае, еще до начала войны! Никому из нас это слово не было известно, не говорило ровным счетом ничего. Откуда же, подумал я, мог знать его заключенный? А вдруг он является на самом деле их лазутчиком, заранее засланным на нашу территорию? Осудили его по менее значимому преступлению…
Генрик забарабанил длинными пальцами по крышке стола, отполированной локтями здешних начальников. Похоже, пустышка. Зря он мчался в эту глухомань, зря тратит драгоценное время на спившегося от безделья лекаря и свихнувшегося заключенного. Но армаи назвали Пасилу, а Пасилу назвал армаев. И просто так от этого факта не отмахнешься. Каким бы призрачным не был шанс, надо его исследовать до конца.
- Смею полагать, - сказал доктор, заметив, что настроение следователя изменилось, - Вы сами захотите допросить заключенного?
- Всему свое время. Тащите-ка сюда свои записи и распорядитесь приготовить для меня кофе.
Когда запыхавшийся лекарь вернулся с историей болезни Пасилу, Генрик что-то писал. Чашку кофе он, видимо, опорожнил одним глотком.
- Здесь описан только период, когда Пасилу находился в лазарете, - затараторил врач, раскладывая перед следователем свои записи, - а госпитализировал я его на следующий день после того как он произнес слово «Армай».
- Разберусь. Будьте неподалеку, понадобитесь – вызову.
Почерк доктора менялся от записи к записи, словно производили их разные люди. Это замедляло прочтение, но Генрик решил обойтись без посторонней помощи. Он принялся за первую страницу.
«19 января. Пациент П. помещен в лазарет. Ранее неоднократно испытывал слуховые обманы: слышал голоса неизвестных ему людей, которые обвиняли его в различных преступлениях и угрожали расправой. Испытывал страх, пытался прятаться. Со слов сокамерников вчера во время работы состояние П. внезапно изменилось. Он стал куда-то пристально вглядываться, шептать что-то про себя.
Выглядит рассеянным, движения замедленные. Неопрятен. Утверждает, что может видеть по своему желанию трехглавого змея, которого называет «Армай». Головы поочередно ведут с ним беседы. Сейчас, якобы, говорит одна из голов, предлагая ему сотрудничать со службой охраны лагеря, приводя различные доводы в пользу такого поведения. П. возражает змею.
Страха не испытывает. Свои переживания считает совершенно реальными. Кто такой Армай и как он может находиться в лазарете, не объясняет. О прежних переживаниях не упоминает вовсе».
«20 января. Ночь в лазарете провел спокойно, но утром выглядит растерянным и подавленным. Сообщил, что на рассвете вступил в философский спор со «второй головой» (не совсем понятно, как он их нумерует). В этом споре потерпел полное поражение и очень переживает из-за этого».
Записи врача от 21 и 22 января были лаконичны: «Состояние пациента без видимых изменений».
Генрик хмурился, перелистывая бумаги. Может быть, для медиков это уникальный случай, но какое значение имеет для следствия? И все же он заставил себя продолжить чтение, делая короткие выписки.
Итак, безумец регулярно вступает в диспуты с фантастическим трехглавым змеем, обитающим в огромном дворце. Иногда в спорах одерживает верх он, но чаще – Армай. Каждая из голов змея использует свою тактику словесных поединков: одна апеллирует к здравому смыслу Пасилу, которого у него не так много. Как раз в этих случаях заключенный, как правило, побеждает. Змей пытается спрятаться от него в бесчисленных залах дворца, чтобы не признавать своего поражения. Тогда Пасилу преследует его, продолжая добивать словами. Другая голова задает странные вопросы, разрушая представление заключенного о мироустройстве. Здесь он бессилен. Ну, а третья постоянно повторяет основные положения учения Солсо. Спора не получается, поскольку Пасилу со всем соглашается.
Какой прок можно извлечь из этого бреда? Генрик откинулся на высокую спинку жесткого стула и закрыл глаза. И вдруг перед ним встали колонки фронтовых сводок. Он помнил наизусть, когда и на каком участке армаи предпринимали наступление, а где по непонятной причине отходили на старые позиции.
Следователь лихорадочно принялся перелистывать врачебные записи. Какое фантастическое совпадение! Когда Пасилу проигрывал змею, армаи переходили в наступление. Если же случалось победить заключенному, вражеская атака захлебывалась. Когда воображаемый змей пытался убежать от Пасилу, армаи и вовсе откатывались назад. Даты совпадали полностью. Бред заключенного подчинялся той же математической формуле, которую Генрик вывел, готовя блестящую операцию по захвату пленных.
Совпадение? Не много ли совпадений? Следователь разделил чистый лист вертикальной линией: слева – «за», справа – «против». В левой колонке у него получилось следующее:
Пасилу первым в королевстве произнес слово «Армай».
Пленные армаи утверждали, что только Пасилу может противостоять им.
Исход словесных поединков Пасилу и Армая до мелочей совпадает с результатами реальных схваток.
В правом столбце Генрик вывел одну, но чрезвычайно весомую фразу: «Здравый смысл». Если он доложит о своей версии комиссарам, в лучшем случае его поднимут на смех. Следователь поднялся, обошел вокруг стола, открыл дверь и крикнул:
- Доктора ко мне!
Врач появился незамедлительно.
- Я должен видеть этого человека, - сказал Генрик. – организуйте это. И никаких свидетелей!
Свет больно резал глаза, и Василий попытался повернуться на бок. Не тут то было: его ноги и руки оказались прочно привязаны к железной кровати крепкими вязками. Он бессильно опустил веки.
Значит, опять вчера что-то натворил. Память медленно восстанавливала события вчерашнего дня. Ну да, точно. Палач в юбке, процедурная сестра, Петровна, уколола его тупой иглой. Да еще и оскорбила. Вот он и заехал ей от всей души. Выходит, опять курс аминазина.
Какой сегодня день? – он попытался сосредоточиться. Седьмое апреля. А год? 1980-й. Ничего себе! – подумал Василий, - ровно тридцать пять лет назад я попал в плен! И вот день в день опять лежу связанный.
Василий Кузикин попал на фронт в январе 45-го, когда война грохотала на вражеской земле. Дивизия, в которой он служил минометчиком, в упорных боях продвигалась в направлении Праги. Несмотря на то, что действовать приходилось на самом переднем краю, до времени ангел-спаситель укрывал Василия от пуль и осколков. Но везение не бывает бесконечным.
Уже на излете войны, когда слово «Победа» стало самым расхожим, их батальон штурмовал какой-то городок. Название Кузикин прочно позабыл, а может, и вовсе не знал. Его расчет накрыл танковый снаряд. Заряжающего разорвало в клочья, а Василий зашвырнуло в пропасть беспамятства.
Очнулся он в каком-то сарае, связанный по рукам и ногам. Удивительно, но ни одной раны он не ощутил, только сильно болела голова, и постоянно тошнило. Кроме него в сарае оказалось еще пятеро солдат. Один из них, изловчившись, перегрыз веревку на руках товарища. Тот развязал остальных.
Выломать пару досок из ветхого строения оказалось делом нетрудным. Охраны у сарая не оказалось, да и вообще фашистов не было видать. Скорее всего, они отступили столь поспешно, что о пленных просто забыли.
Все обошлось бы просто замечательно, если бы в это время в оставленный фашистами населенный пункт не входил штаб полка… Первый встреченный беглецами молоденький лейтенант оказался офицером особого отдела. И вместо родного батальона очутился Василий в фильтрационном лагере. Это не особенно обескуражило бойца. Ну, проверят. Он-то ни в чем не виноват. Через денек-другой отправят в часть.
Он жестоко ошибся. Бдительный лейтенант усомнился в рассказе Василия о контузии. Как же так: напарник разлетелся на клочки, а Кузикин – без единой царапины? Так появилось обвинение в трусости. Масла в огонь подлил сам Василий. Будучи по природе человеком несдержанным, он высказал следователю все, что думает и о нем, и его родителях, да и всей госбезопасности.
Печорлаг встретил нового сидельца негостеприимно. Это для матерых урок тюрьма – дом родной. А тут девятнадцатилетний паренек, смерть повидавший, а вот жизни, по сути, не нюхавший. Да еще с клеймом труса. Правда, от него Василий избавился быстро. Порой такая безумная ярость охватывала его, что он всё крушил на своем пути. В такие минуты самые серьезные уголовники предпочитали не связываться с ним.
А головные боли не стихали. И память стала хуже. Уже к концу срока, а вышел он в 53-ем, стали слышаться невнятные звуки, словно кто-то бубнит над ухом.
Медицинскую помощь – с чудовищным запозданием! – он впервые получил, оказавшись на свободе. Врачи без труда установили взаимосвязь его состояния с перенесенной контузией и назначили возможное в те годы лечение. Действительно, помогло. Василий даже смог закончить лесотехнический техникум и приступил к работе.
А дальше опять все пошло наперекосяк. При его болезни необходимо было регулярно повторять курсы лечения. А он – в лесу. Ближайший фельдшерский пункт - в двадцати верстах. И хозяйничает на нем молодая фельдшерица, которой то детям сопли утирать надо, то корову доить, то картошку копать.
Короче, вернулась болезнь. Однажды, будучи в райцентре «на ковре» у начальства, вспылил Василий не на шутку. Ну, и руки распустил. Мотать бы ему новый срок, но медицина вмешалась. Вместо нар очутился Кузикин на больничной койке. И пошло-поехало. Чуть не каждый год госпитализация. Сколько раз лежал, он уж и не помнит.
Василий пошевелился, пробуя прочность узлов. Нет, санитары свое дело знали. Когда подошла медсестра, он притворился спящим. Было ему муторно и одиноко. Постепенно медикаментозный дурман отступал. Кузикин повернул голову набок и приоткрыл один глаз.
У его койки сидел вислоухий пес, глядя на Василия доверчиво и печально. Что собака никоим образом не может проникнуть в наблюдательную палату, Кузикин понимал, но ему было глубоко безразлично. Видение, так видение. С другими и похлеще бывает. А тут всего-то пес. Наверное, бездомный.
- Здравствуй, псина, - сказал Василий.
- Я не псина, - немного обиженно ответил пес.
И это тоже не удивило Василия. Раз уж пес оказался в психиатрической больнице, почему бы ему не разговаривать по-человечески? Конечно, лучше настоящая собака. Чтобы положила свою умную морду ему на колени, а он запустил бы руку глубоко в теплую шерсть… Но говорящая собака не могла быть настоящей, да и руки у Василия привязаны.
- И как же мне тебя называть? – спросил он.
- Пасилу.
- Любопытное имечко! А я – Василий. И о чем же мы с тобой будем говорить?
- Я не знаю, - пес виновато помахал хвостом, - только что я спорил с Армаем и вдруг оказываюсь рядом с тобой. Не понимаю, где мы?
Кузикин усмехнулся.
- Что тут понимать: Ярославская областная психиатрическая больница, где нам с тобой самое место. А кто такой Армай?
- Армай… - пес задумался. – Точно не скажу. Мне он видится как трехголовый змей, но, кажется, это не истинный его облик.
- Погоди, не путай, - сказал Василий.
- Собака – одно дело, а Змей Горыныч, пожалуй, перебор. – Как там погода сегодня? – безо всякой связи спросил он.
- Тепло сегодня, солнечно. А на работу не повели. Говорят, большое начальство в лагерь пожаловало.
- Какой еще лагерь? – удивился Кузикин.
- Ну, наш. Я же политический заключенный.
- Что-то ты меня, дружок, совсем запутал. Так мы не договаривались. Неужто и в вашем собачьем царстве сажают за политику?
- Эй, Кузикин! – послушалось из коридора, – С кем это ты там разговариваешь?
- Я стихи читаю, Пушкина, - ответил Василий.
В палату вошла медсестра с двумя разложенными на крышке стерилизатора шприцами. Скинув с Василия одеяло, она небрежно мазнула ваткой сначала по одному его бедру, потом по другому.
- Могла бы только магнезию сделать, - проворчал Кузикин, но сестра не пожелала с ним разговаривать.
- Хоть свет выключи! – уже вдогонку ей крикнул Василий. – День на дворе, экономить надо. Вот видишь, пес, - обратился он уже к Пасилу, - колют меня, как… собаку. А за что, разобраться? За то, что голову свою под пули подставлял.
Мысли его стали путаться, и даже пса он видел уже, как в дымке. Прежде чем сомкнуть глаза, он произнес почти невнятно:
- Ты еще приходи. Одному тоска смертная.
Заключенный Пасилу произвел на Генрика удручающее впечатление. Маленький, грязный, бороденка всклокочена. И это герой, внушающий трепет армаям? Следователь брезгливо поморщился, вдохнув запах немытого тела, и показал на далеко отстоявший стул – только насекомых ему не хватало. Генрик не стал задавать традиционных вопросов – имя, статья, срок, а сразу перешел к основному.
- Ваш лекарь доложил мне, что Вы периодически вступаете в беседу с неким змеем или драконом. Это так?
Заключенный судорожно дернул головой, то ли кивнул, то ли напала икота.
- Откуда Вам стало известно, что его зовут Армаем?
- Он сам сказал, в первый же день.
- А когда-нибудь раньше Вы слыхали это имя?
- Нет. Раньше у меня другие видения были.
- Ну, хорошо. И о чем же Вы с ним беседуете?
- Мы спорим. У него ведь три головы, а у меня одна. Мы с каждой по очереди спорим.
- Ну, например, сегодня.
- Сегодня вторая голова говорила, средняя… Будто наш мир вовсе не существует, а все что мы видим – великая иллюзия.
- А что такое «великая иллюзия»? - перебил его Генрик.
Пасилу пожал плечами.
- А кто его знает. Армай говорит: может ли палец осознать все тело? Как же ты можешь осознать весь мир? А я говорю…
- Ладно, оставим. Так кто же из вас сегодня победил? – Генрик немного наклонился вперед, вперившись глазами в осужденного.
- А никто, - безучастно ответил Пасилу, - сегодня Василий пришел.
- Это еще кто? – удивился следователь.
- Не знаю, - вновь ответил заключенный. Видимо, это выражение стало для него самым частым. – Должно быть, больной. Он привязанный лежит. Меня тоже раньше привязывали.
- Он тоже знает об Армае?
- Я не успел рассказать. Он уснул.
- Так, значит со змеем вы сегодня сыграли вничью. А завтра, или когда он является, с какой головой придется схватиться?
- Завтра третья по очереди. Я его по утрам вижу. Будет доказывать, что великий Солсо всегда и во всем был прав. А что тут спорить? С третьей головой я согласен. Я ведь случайный здесь человек, господин начальник.
Отпустив заключенного, Генрик задумался. Немного удалось выжать из Пасилу. Но… кое-что новое все же появилось. Своего змея он видит по утрам, а атаки армаев начинаются не ранее полудня. Вероятно, нужно время для перегруппировки. Резерв времени невелик, но лучше, чем ничего. И еще: завтра безумцу предстоит выслушивать от видения лекцию о великом Солсо. Спора, как такового, не будет. Означает ли это победу Армая?
Генрик еще раз сверился с выписками. Да, в дни встречи Пасилу с «третьей головой» армаи всегда предпринимали наступление. Малыми силами, но в самых неожиданных местах, где обороны, практически, и не было. Это уже кое-что. Правда, припутался еще какой-то «Василий». Это усложнение может спутать все карты. Мелькнула крамольная мысль: если бы Пасилу действительно был врагом режима и проводником враждебной идеологии, шансы сторон, возможно бы, уравнялись.
Вечером он приказал соединить его со столицей и коротко доложил, что требуется более продолжительное расследование. Кроме того, он предупредил, что с высокой долей вероятности завтра ближе к полудню начнется наступление армаев на участке, который считается неприступным или невыгодным для атакующей армии. Отлично помня расположение королевских войск, он даже рискнул назвать предположительные места прорыва армаев.
Следующий день прошел в изнуряющей своей медлительностью многочасовой беседе с Пасилу. Заключенный просто выводил его из себя сверхлаконичными, зачастую несвязными между собой и противоречивыми ответами. Что-то новенькое все удалось из заключенного выжать. Оказалось, что тот может «вызвать змея», когда захочет. Но такое желание появляется почему-то только ранним утром. И еще одну фразу записал Генрик. На вопрос, зачем Пасилу вообще видеть Армая, а тем более вступать с ним в споры, заключенный ответил:
- Мне кажется, что если Армай меня осилит, с миром случится что-то страшное.
Он сказал это так серьезно, что Генрик даже поежился. Как попутно выяснилось, о текущей войне Пасилу не знал. Он жил в свом мире, даже если тот был «великой иллюзией».
А около шести пополудни его срочно вызвали к телефону. Срывающимся голосом один из комиссаров справедливости сообщил, что сегодня действительно состоялась попытка вражеского наступления и как раз на одном из участков фронта, которые назвал Генрик. Сюда заблаговременно были скрытно переброшены резервы, к чему противник оказался не готов. Уничтожено несколько тысяч армаев при самых незначительных потерях с нашей стороны.
Это была первая серьезная победа королевских войск. Еще не перелом в войне, но серьезная на него заявка. Комиссар не стал допытываться, откуда Генрик, находясь далеко на севере страны, смог получить такую ценную информацию. Впрочем, в его подчинении имелась не одна сотня ловких агентов.
- Ну, как дела, политический? – спросил Василий, болтая в воздухе босыми ногами. Вязки с него сняли, и теперь он пользовался маленькой свободой.
Пасилу сидел рядом на полу, псиной от него сегодня несло не так резко.
- Дела, - протянул он, - какие у меня дела? На работу не водят. Зато большой начальник совсем замучил. Каждый день допросы. Что, да почему? С какой головой разговаривал, кто победил? Каждый день одно и то же.
- Профессор, небось, - зевнув, сказал Василий, - меня когда-то один смотрел, так тот еще и картинки заставлял дурацкие описывать. А со змеем своим встречаешься, тоже нервы вытягивает?
- Когда как. Со второй головой вот никак не слажу. Слишком мудрено говорит, аж.мысли заворачиваются. А первую бью почти каждый раз, - засмеялся пес. – Он, как чует, что вот-вот проиграет, убегает от меня. А замок у него превеликий, намучаешься догонять. Зато, когда настигну, я его и так, и этак. Он скукоживается весь – маленький, жалкий…
Василий опустил руку на голову воображаемого пса и с удивлением ощутил теплую шерсть. Еще удивительнее, что в другом мире заключенный Пасилу также почувствовал мягкое, дружеское прикосновение к своей голове.
- Ты бы вот что, - дрогнувшим голосом предложил Кузикин, - свел бы меня с этой змеюкой. Уж я бы ему показал! Такую бы ему премудрость показал… Ты не смотри, что староват я. Силенка еще есть, а кулаки – видишь?
- Мне с ним так не управиться, - вздохнул Пасилу.
- Не кулаком, так чем-нибудь. Эх, из автомата бы полоснуть по этой гадине. Не люблю змей.
- Что значит – из автомата? – не понял Пасилу.
- Ну, из «Калашникова». Или ППШ.
Слова эти ни о чем Пасилу не говорили, и он недоуменно уставился на Кузикина своими влажными карими глазами.
- Смотрю, отсталое ваше царство.
- Королевство, - поправил пес, - у нас король правит.
- Хрен редьки не слаще, - усмехнулся Василий, – Что же, у вас ни танков, ни авиации, ни артиллерии нет?
- Артиллерия есть, - виновато сказал Пасилу, - а остальных слов не знаю, ты уж не взыщи.
- Да, картиночка, - протянул Василий, - но ничего, что-нибудь придумаем. А что ты вчера не приходил? – спросил он, меняя тему.
- Хотел я, да не знаю, как. Вот с Армаем встречаюсь, когда захочу, а с тобой не получается.
Генрик ежедневно телефонировал в главный штаб королевских войск, сообщая свои прогнозы о вероятных действиях противника. Ошибки случались редко, и положение на фронте постепенно выравнивалось. Однако, вернуть назад оккупированные врагом территории по-прежнему не удавалось. Несмотря на колоссальные потери, понесенные армаями, численность их, казалось, не убывала.
Не радовало комиссаров справедливости даже то, что армаи разгромили войска врага номер два – Горной Сатрапии – и загнали их остатки в безводные пески. Королевство Уроси, впервые за прошедший век, отправило посольство в Объединенное Островное Королевство, к врагу номер один. Тайное посольство униженно просило военной помощи.
Король своим указам возвел Генрика в ранг графа, что давало возможность в недалеком будущем рассчитывать и на должность комиссара справедливости – одного из истинных правителей государства. Сознавать это было приятно, но сейчас радость Генрика омрачало то обстоятельство, что не удавалось найти подходы к коренному перелому в поединках Пасилу с Армаем. Королевские войска тоже ведь несли потери, а резервы не бесконечны. Советы и наставления, которыми следователь пичкал заключенного, то ли не доходили у того до ушей, то ли он терялся, обескураженный очередным каверзным доводом Армая.
Генрик уже всерьез подумывал, не стоит ли разбить уверенность Пасилу в непогрешимости Солсо. Он знал, какие аргументы использовать. Удерживал его лишь инстинкт самосохранения. Проведай об этом комиссары, не сносить ему головы, не помогут никакие заслуги.
Все чаще Пасилу в беседах со следователем ссылался на Василия: «Василий сказал», «Василий предложил». Видимо, воображаемый Василий стал для заключенного авторитетом. Генрика это раздражало, но он был вынужден мириться. Он наконец-то нашел компромисс и со здравым смыслом. Как ни дико предполагать, что бред Пасилу напрямую связан с ходом реальных боевых действий, но от фактов не отмахнешься. Зеркальное отражение – тоже ведь не реальность, однако копирует ее. Даже если зеркало кривое.
Как-то раз Пасилу меланхолично сообщил следователю, что его друг Василий советует отрубить змею головы. Но для этого нужен «меч-кладенец». Что это такое, он не понял, а может, и сам Василий не знал.
- Ну, так представьте, что он у вас в руках, когда отправитесь на очередное свидание с Армаем, - рассеянно предложил Генрик.
- Пробовал. Ничего не получается, - признался Пасилу.
Генрик задумался. А что, чем черт не шутит? Можно воздействовать на причину, это правильнее. Но можно, наверное, и на следствие. Вооружить Пасилу настоящим холодным оружием, для пущей убедительности… Приди такая мысль в его графскую голову в день приезда в лагерь, он усомнился бы в состоянии собственного рассудка. Но сейчас она не показалась ему столь уж нелепой. Осталось дело за малым – найти и доставить в лагерь подходящий меч.
В музеях Ороси хранилось много холодного оружия, принадлежавшего великим полководцам древности. Но приписываются ли какому из них сверхъестественные способности, никто не знал. Культ Солсо объявил все религии пережитком дикости, сам став религией. Последователи реформатора пошли еще дальше, и из всех библиотек и музеев исчезли любые упоминания о явлениях и предметах, противоречащих официальной доктрине. Но Генрик знал, что ничто бесследно не исчезает. Надо лишь уметь найти след. А в этом он был мастак.
Возможно, это было самым нелепым его приказом за все годы безупречной службы – найти меч, которому приписывались бы необыкновенные свойства. Зачем ему надобен экзотический экспонат, объяснять он не стал, подчиненным знать незачем. Точно так же и он не справлялся у исполнителей, как они выбирали доставленное к нему неделей спустя оружие.
Три меча Генрику особенно понравились: любой не стыдно повесить на каминную стену в гостиной. Но главное, чтобы хоть один приглянулся Пасилу. Впрочем, заключенный особенно и не выбирал. Взял первый попавшийся, подержал в руках и кратко подытожил:
- Подойдет.
Кузикину не спалось. Он пробовал было читать, но буквы сливались – зрение не то, да и голова вновь начинала болеть. Позвать, что ли, пса, подумал он. Интересно, будет ли тот являться после выписки из больницы? Да, сложное устройство – голова. Даже говорящий пес в ней помещается.
- Пасилу, явись! – мысленно позвал он.
Пес появился с минутным промедлением. В передних лапах он, совсем по-человечьи, он держал двуручный меч.
- Гляди-кось, - только и произнес Василий.
- Это – кладенец? – спросил Пасилу.
- Самое то, - одобрил Кузикин, - прямо из сказки. Я его так и представлял. Ну что, идешь на Горыныча? Оно и правильно. Сколько он будет тебя мучить? Лучше бы, конечно, я…
- Так ведь не получилось, - напомнил Пасилу. – Ничего, я слажу.
- С оттяжкой бей, - посоветовал Василий, - не достал по шее, руби по чем попало. Главное, чтобы не ушел. Я, помню, теленка подростком рубил. Шашкой. Теленок, правда, это другое… Ничего, не дрейфь, получится. Когда идешь?
- Думаю, завтра. Как раз первая голова будет, ее я обычно побеждаю.
- Смотри, не посрами, а то я себя уважать перестану. Знаешь, скольких я фашистов на тот свет спровадил? Да откуда тебе знать!
Они поболтали еще около часа. Вернее, говорил в основном Василий. О своей яркой молодости, о несложившейся жизни. Пес слушал, склонив голову, и изредка переспрашивал. Слишком многие слова ему были незнакомы. Этого Кузикин не понимал. Вроде видение его собственное, как оно может не знать обычных слов? Но это обстоятельство, скорее, забавляло, а не озадачивало его.
Едва забрезжил рассвет, Пасилу доставили в кабинет начальника лагеря. Генрик уже ждал его, немного нервничая. Тут же, в кабинете, находился и выбранный заключенным меч. Присутствие посторонних никогда не было для Пасилу помехой в его мысленных странствиях, присутствие следователя не обременяло его и на этот раз. Взявшись за рукоять меча обеими руками, он зажмурился.
… И мгновенно очутился в замке. Армая он отыскал в обычном месте – черном мраморном зале с высокими стрельчатыми окнами.
- О, да ты теперь настоящий воин, - насмешливо протянула первая голова змея, разглядывая немигающими глазами оружие в неумелых руках Пасилу. - Только вот, мой герой, мужчину воином делает не сабля или ружье, а один лишь боевой дух. А где он у тебя? Прояви его! …Нет, Пасилу, ты трус. Ты всегда был трусом. И когда дрожал в управе, корпя над каждой буковкой – не ровен час кляксу поставишь. И когда арестовали тебя. Помнишь, как со страху чуть в штаны не наложил?
- Это ты правильно, гадина, говоришь, - перебил змея Пасилу. Помимо своей воли, он все чаще использовал слова, подхваченные у Василия. – Я, действительно, всего боюсь. И себя боюсь, потому что еще не знаю, на что способен. Но и ты меня боишься. Иначе, зачем столько раз убегал и прятался? А сегодня особенно боишься. Ведь у меня – аргумент, - Пасилу поднял меч повыше.
- Аргумент серьезный, - пробормотал Армай, - дай-ка я его рассмотрю получше.
Он рывком передвинул грузное туловище навстречу Пасилу. Тот проворно отскочил, меч в его руках описал сверкающий полукруг.
- Вот видишь, - усмехнулся змей, - ты не боец. Нет в тебе духа ударить безоружного.
Говоря так, он продолжал надвигаться на Пасилу и, казалось, вырос в размерах. Заключенный пятился назад, пока не уперся спиной в холодную, гладкую стену. Да, прав проклятый Армай, четырежды прав. Он – жалкий трус, ни на что не способный. На дне сознания слабой искрой вспыхнула реплика Василия: «Не посрами…» Но руки, судорожно сжавшие меч, не слушались.
И тут Армай допустил роковую для него ошибку. Его первая голова слишком резко приблизилась к Пасилу. Тот инстинктивно ударил мечом. Точнее, даже не ударил, а отмахнулся, как насмерть перепуганный человек.
Древняя сталь со свистом обрушилась на длинную чешуйчатую шею, во все стороны брызнула черная кровь. Злобно зашипев, вторая голова стремительно атаковала Пасилу. Тот сумел отскочить в сторону и нанес новый удар, уже осознанно. Он может, он способен! Об этом красноречиво говорили две отрубленные им змеиные головы. Еще немного, и Армай будет окончательно уничтожен!
Раненое чудовище отпрянуло от победителя. Пасилу попытался зайти сбоку, неумело вращая тяжелым мечом. Он сейчас боялся только одного – поскользнуться в лужах змеиной крови. Но подвох его ожидал с другой стороны.
- Именем Солсо заклинаю, остановись! – выкрикнула уцелевшая третья голова. – С моей смертью исчезнет целый мир, о котором ты ничего не знаешь! Могучий должен быть справедливым – так сказал Солсо.
Священное имя великого вождя подействовало на Пасилу, как внезапный выстрел в упор.
- Дай мне уйти, - продолжал Армай, видя замешательство своего противника. – Признаю себя побежденным. Ты на самом деле оказался из расы героев, взращенных Солсо. Прежде чем я навсегда покину тебя, не мог бы ты сказать, кто надоумил тебя придти ко мне с мечом?
Бесчисленные допросы приучили Пасилу к откровенности.
- Есть у меня единственный друг – Василий, - с гордостью ответил он. – Это он хотел встретиться с тобой, да ты воспротивился и не пропустил его в замок. А теперь – исчезни! Навсегда!
Пасилу был радостно взбудоражен. Ему хотелось немедленно похвастаться Кузикину своей победой. Вместо этого он вновь очутился в небогато обставленном кабинете начальника таежного лагеря для политических заключенных. Следователь Генрик с интересом следил за ним. В приоткрытом ящике стола покоился заряженный пистолет. Оставаться безоружным один на один с преступником было бы верхом легкомыслия.
Наблюдая за поведением заключенного, граф отмечал и его конвульсивные движения, и смену выражения лица – от подавленной растерянности до ликующего торжества. Лишь в самом конце что-то изменилось, но что – он понять не мог, поэтому нетерпеливо приказал:
- Докладывай!
- Я победил! – торжественно объявил Пасилу, возвращая Генрику меч. – Больше он не придет. Обещал.
- Что значит – обещал? – насторожился граф. – Разве ты не срубил ему головы?
- Срубил две, - гордо сказал Пасилу. – Третью нельзя было, она говорит от имени Солсо.
- Идиот, - простонал Генрик, схватившись за голову, – потрясающий дурак! Да, пусть хоть именем всех комиссаров справедливости! Рубить надо было! До конца! До полной победы!
Приказав охране увести заключенного, он нервно заходил по тесному кабинету. Осталась цела третья голова, как раз та, что всегда, и на этот раз, одерживала верх над Пасилу. Это значит, что война будет продолжаться бесконечно. Армаи не победят в крупном решающем сражении, но, в конце концов полностью обессилят Уроси.
Вывод напрашивался сам собой: устранить заключенного, как виновника провала миссии Генрика. К тому же, граф, пожалуй, был несдержан. Его последнее высказывание можно истолковать по-всякому. А толкователи не замедлят объявиться, стоит лишь заключенному обмолвиться о непочтении Генрика к имени Солсо.
Да, только так – ликвидировать.
Вдогонку уведшим Пасилу охранникам следователь послал еще одного, приказав доставить заключенного не в барак, а в лазарет. Запереть там и ожидать дальнейших распоряжений. Он был не настолько сведущ в механизме тюремных расправ, чтобы обойтись без помощи начальника лагеря.
Поздним вечером заключенного Пасилу трое конвойных вывели за ограду лагеря. Генрик следовал в отдалении. В двухстах метрах от частокола уже была подготовлена неглубокая яма. Три выстрела взорвали сумрачную тишину.
Василий Кузикин проснулся, охваченный непонятной тревогой. Перед самым пробуждением он увидел странный сон. Одноголовый дракон летел на него и - сквозь него. Совсем, как тот, которого описывал пес. Только у этого вместо трех голов была одна, и голова эта дико хохотала в лицо Василию.
- Тебе не достать меня! – торжествовала она. – А я явлюсь в ваш мир, едва ты умрешь! И тогда посмотрим, на чьей стороне сила.
Василий сел в постели, утирая со лба испарину. Приснится же такое!
Он попытался представить себе пса Пасилу, но не смог. Не получилось и спустя час, и два. А раньше удавалось без труда. Вначале это его огорчило, привык Василий к своему вислоухому собеседнику. Но потом он достаточно здраво рассудил, что, может быть, это и хорошо: без того в мозгах полный кавардак.
Постепенно и Пасилу, и сон с драконом совершенно выветрились из его головы. С памятью вообще творилось неладное. Но, наверно, к лучшему: не много в жизни Василия было хорошего, что стоило бы запомнить.
Он умер спустя 11 лет, в феврале 1991-го от острой пневмонии. Возможно, его бы спасли, но больница испытывала большие перебои с лекарствами.
Имя «Армай» осталось неведомым тем современникам Василия Кузикина, которые его пережили. Зато они выучили иные, странно звучащие, арабские слова. Их часто произносили ведущие телевизионных новостей, рассказывая о происходящих в разных концах планеты взрывах.
| МОЛ, №9 (39), 2005 |