Как же я люблю цыганские песни, господи, как же я их люблю, как захолонет все внутри, как задрожит, и станешь сама легкая-легкая, будто взлетишь сейчас, и только какая-то тоненькая струночка в тебе звенит, и не поймешь, то ли смеется, то ли плачет.
И перед глазами все как в тумане, и просторы чудятся, ленивая желтая река, а на том берегу цыган в красной рубашке на арбе гикает и свистит, и хлещет бедную лошадь, и обязательно на том берегу, на том...
Как же я люблю цыганские песни, и будто уже я не я, и вообще нет меня, а только костер полыхает в степи, и выходит статная, поведет огненным черным глазом и пошла по кругу, и плечом, плечом, юбка пестрая, яркая, блики огня на ней отражаются, и табор вокруг молчит, замер, сидят цыгане, и вдруг начинают тягучую песню, и все быстрее, быстрее, и вот уже не поймешь, где огонь полыхает, а где цыганка танцует, и не цыганка это вовсе, а я, я – и взлечу сейчас, нет, нет, лошадь я хлестну в сердцах, гикну и помчусь не знаю куда, лететь только чтобы…
Господи, и откуда это во мне, откуда, русская я, уж такая русская, что дальше некуда…
А,- да как же это у Гоголя – "И какой же русский не любит быстрой езды…"
Вот оно, вот оно, вот оно…вот то необъяснимое, ниточка тонюсенькая, струнка натянутая,…и лечу я на несущейся лошади, и не на арбе цыганской уже, а на тройке русской, и степь кругом, да только не ковылем покрытая, а снегами захолонутая, звенят бубенцы, столбы верстовые мелькают, а я в шубе, в кибитке сижу, и куда-то очень далеко еду…
Конца края не видно белым снегам, и только петь хочется, заунывную русскую песню…
Как же я люблю цыганские песни…
Как же я их люблю…
И чего это я размечталось-то. Ну люблю и люблю. Знают сотрудники, что люблю, вот и подарили мне пластинку с цыганскими песнями.
Как это Петров мне сказал: "Хоть вы из тех женщин, Лариса, что обливаются по утрам холодной водой, но ваши маленькие слабости мы знаем". Ну вот как здорово, приклеил ненароком ярлык, и все.
Прекрасно, в 7 утра я обольюсь холодной водой, а в 9 на оперативке у зав.отделом выскажу свое мнение.
Терять, собственно, нечего, кроме собственных цепей.
Попробую отказаться от этой тяжелой 3-х месячной командировки на Север, да еще зимой, сотрудники правда, уже ездили, но не в январе – марте.
Неужели все-таки пошлют?
* * *
Петр вышел из дверей административного корпуса горнообогатительного комбината, или как его тут называли, ГОКА, и направился к стоящему около обочины газику. В черном тулупе, валенках и рыжей лисьей шапке он казался великаном. Под мышкой он нес еще один тулуп – для меня. Я ждала его в машине. Было раннее морозное северное утро.
Однако хорошо меня пытаются одеть. Поверх моей шубы еще тулуп длинный, белый, какие носили милиционеры в 80-х годах, валенки, шапка, гамаши, а под ними – мужское теплое белье. Этот секрет мне открыли наши сотрудницы, уже побывавшие на Севере.
Я вспомнила свои сборы и засмеялась.
- Борис, придется взять твои кальсоны, - объявила я мужу.
- Что? Мало того, что уезжаешь на 3 месяца, так и еще и раздеваешь. – он раздраженно выкинул сигарету в форточку, – привычка, которую я уже 10 лет не могла переносить.
- Отдохнешь от меня, готовишь ты все равно лучше, справишься.
- Опять твои шуточки, - окончательно выходит он из себя, – жена – шутница досталась. Мужиков, что ли нет, такая командировка…
- А когда они были, – не сдаюсь я, – один ты у меня мужик, хоть кальсоны с собой взять.
Борис поворачивается ко мне, и мы смеемся.
- Все равно, – замолкает он, иди в магазин и покупай себе.
- Не грустим, Лариса Васильевна, открывает дверцу Петр, видя мой непонятный смех.
- Не замерзнем? – я надеваю поверх своей модной шубы тулуп.
Однако видок у меня, но с Севером не шутят, на дворе - 44°С.
ГОК находился на окраине города, одного из районных центров Магаданской области. Улица, на которой стояла наша машина, была застроена двухэтажными домами и тянулась вдоль предгорий сопок, покрытых редким, каким-то рыжеватым лесом. Мела поземка. Было тихо и пустынно.
Уже около трех лет наш научно-исследовательский институт занимался разработкой и испытанием смазочных масел для промышленных тракторов. И вот полгода назад мы, наконец-то, получили положительные результаты в лабораторных условиях. Я вспомнила, как была рада наша шефесса, наша Ирэн, как мы ее между собой называли, единственная в институте женщина – заведующая крупной отраслевой лабораторией.
Ирина Викторовна была кандидатом технических наук и для всех окружающих являла собой образец устроенной преуспевающей женщины. Учился в московском институте сын, радовала дочь – школьница, заезжал после работы на «Волге» муж, один из руководящих райкомовских работников.
Но я-то знала, какой ценой давалась ей престижность. Как не складывались в одну цепь формулы, не хватало реактивов, не было положенных по штату лаборантов, кричал на оперативке заведующий отделом, грозя вообще закрыть тему, и приходилось на общеинститутском научно-техническом совещании доказывать важность проводимых работ.
Не все было гладко и в такой, казалось бы, налаженной семейной жизни. Давно уже холодность, непонимание, и отчуждение царили в их доме. Игорь Владимирович осуждал жену, считал, что слишком много сил отдает работе. Когда муж иронически усмехался и говорил: «Ну что, как там твой химанализ?», - Ирина Викторовна проводила тонкими пальцами по виску с гладко зачесанными черными волосами, щурила усталые глаза, и давно уже не надеясь на то, что он поймет ее и одобрит, быстро говорила: «Да ничего. Что-нибудь выйдет».
Она привыкла изыскано одеваться, мыслила четко, характер у нее был властный и скрытный. Никто никогда не знал, о чем она думает, но что она найдет выход из любого положения, в этом были уверены все.
Я пользовалась её неограниченным доверием, видимо, потому, что умела молчать. Со мной она позволяла себе расслабиться, пожаловаться на жизнь, на портниху, на мужа, на больное сердце. Нелегко давалась ей роль, которую она играла в жизни.
Но и моя роль была нелегка. Отдушина для начальницы – это было тяжело и обязывало.
А работы нашей лаборатории действительно были важными. Все иностранные промышленные тракторы на золотодобывающих приисках работали на импортном масле.
И вот наконец-то нам удалось получить свое, по показателям ничуть не хуже.
Институт был далеко, на Урале. Далеко была Ирина Викторовна со всеми своими титулами. А я сидела в машине и смотрела, как несет мне тулуп Петр Ворончук. Старший инженер ГОКа по испытаниям, бывший автогонщик, лучший охотник ГОКа, кумир местных дам, с которым мы сегодня должны проверить все объекты, на которых идут испытания, то есть работают тракторы с нашим маслом.
Делал все Ворнчук легко, характер имел веселый, однако настораживала меня его манера судить обо всем очень уж упрощенно и слишком уверенно. Приехал он на Север из Киева, закончил там политехнический институт. Выговор у него мягкий, украинский, в ГОКе работал недавно, года четыре.
- Главный инженер с нами поедет, Лариса Васильевна. На третьем прииске, там у нас капремонт делают, сейчас американец, так вот, Сомов должен с ним увидеться.
- Какой американец? – моему удивлению нет предела.
- Ха, - смеется Ворончук, - у нас тут иностранцев больше, чем в Москве. Техники-то импортной полно, вот представители фирм и приезжают. Мы им рекламации предъявляем, если отказы.
- И часто ездят?
- Часто, - говорит Ворончук. – Мы уж привыкли. Тракторов-то много чужих. Американские – «Катерпиллеры», «Фиат-Аллис», японские «Комацу». Драги для добычи золота – из Чехословакии. Наших ДЭТов-то не хватает. Тяжело работать – вечная мерзлота, скальные грунты – тяжело, - нараспев говорит он, доставая из сиденья ружье.
- С собой? – я киваю на ружье.
- Ну, да. Мы ведь тут все охотимся. Дичи много, да и зверь попадается. Прошлое воскресенье настрелял белых куропаток.
В моем представление такой могучий мужик, как Петр, должен убивать медведя, а не белых куропаток, что-то нежное, красивое и никогда не виденное мной.
Неуловимое чувство неприязни охватывает меня, но это только мгновение, которое тут же улетучивается.
К машине шел Сомов. Вчера мы обо всем договорились с ним, он выделил машину, решил все вопросы с монтажом наших установок в лаборатории анализа золота, рассказал о том, как идут испытания. Договор нашего института с объединением «Северовостокзолото» был заключен на три года, и в управлении решили, что именно ГОК Сомова и принадлежащие ему шесть приисков будут местом испытаний.
В области Сомова знал каждый. Он принадлежит к тому поколению, которое приезжало в 50-х годах осваивать Север, именно строить и осваивать, а не за длинным рублем, как рвались сейчас сюда многие. Вместе с женой закончили они в Москве горный институт и вместе прибыли.
Огромный ГОК: прииски, ремонтные заводы, парк импортной техники, работа с зарубежными специалистами – таков круг его дел, да за добычу золота он отвечал головой. Каждые два дня полагалось телеграфировать в Москву о выполнении плана. И такой ритм надо было выдерживать годами.
Сомов был среднего роста, коряв, неуклюж, из тех, о ком в народе говорят: «Неладно скроен, да крепко сшит». Крупная голова сидела на могучих плечах, глубоко посаженные глаза смотрели спокойно и вдумчиво, тяжелый, рассеченный надвое подбородок еще больше усиливал впечатление уверенной силы, исходившей от него. Такое лицо могло бы угнетать, если бы впечатление угрюмости и властности не сглаживал высокий лоб с резными морщинками. Сомову 46 лет, у него четверо сыновей, старший учится в институте в Москве, остальные школьники.
Зная об этом, директор объединения с квартальными отчетами всегда посылает в Москву Сомова, заодно навесив на него кучу вопросов, которые надо выбивать в Министерстве.
Мы заезжаем в лабораторию пробирного анализа золота, забираем журналы испытаний. Здесь работает жена Сомова, маленькая, худенькая женщина с лучистыми глазами. Глядя на нее, трудно представить, что она мать четверых сыновей.
В лаборатории я встречаю двоих наших сотрудников. Диму моториста и молодого инженера-химика Галю, приехавших вместе со мной. Два дня назад, когда мы прилетели в Магадан, Галя все не могла прийти в себя после двенадцатичасового перелета, а сейчас она бойко выбежала, подавая журналы.
- Счастливо, Лариса Васильевна! К вечеру приезжайте, а мы уж тут все пока наладим.
Сразу за городом началась Колымская трасса – широкая дорога, по которой беспрерывным потоком идут машины.
Натруженно ревут груженые трубами огромные «МАЗы», ползут тракторы с прицепами, легко проносятся порожние грузовики, и совсем не вписываясь в общую панораму, следом за «МАЗом», как бы прицепившись к нему на хвост, едет новенький вишневый «Москвич».
Петр действительно виртуоз, он, видимо, решил устроить автогонки, мы обгоняем всех подряд. Но все это длится недолго. Скоро мы сворачиваем на зимник. Это колея от прошедших тракторов, сейчас она вся «в рубчик», словно рассыпанная и не собранная каким-то великаном гусеница, а кругом белое плоское пространство – полигоны открытой разработки золота. Но это белое пространство не безмолвно. В морозной тишине, а сегодня ниже сорока градусов, особенно ясно слышен рев двигателей. Вся долина распаханными полосами расчерчена на большие квадраты, и в каждом работает трактор.
Я почти физически ощущаю, как превращаюсь в крохотную песчинку, которую почти не видно на этих до горизонта снежных далях.
Но гул двигателей выводит меня из этого состояния. Жестокая реальность берет свое. Могучие, оранжевого цвета бульдозеры, как гигантские жуки с неведомой планеты, ведут вскрышу. Где-то вдалеке слышны взрывы. Под ножами бульдозеров тяжело, со скрежетом снимается верхний трехметровый слой взорванного промерзлого снега и земли, будто нехотя отваливаются валуны величиной с бочку.
Вот тебе и вечная мерзлота! Взорвали! Расковыряли!
Необъяснимое чувство восторга охватывает меня от величия и мощи всего происходящего. Вот Сомов, Петр, я – мы все причастны к этим громадным важным делам.
Дух у меня захватывает от дали и красоты, и опять я делаюсь совсем маленькая.
А вокруг все те же заснеженные низкие сопки, молчат хмуро, смотрят насмешливо и ни ветерочка, только бледно-желтое слепящее солнце. Суровая необузданная красота Севера. Кое-где на сопках рыжие проплешины, наверху метет, сдувает снег и обнажает грунт, желтый или красно-коричневый. Кажется, что даже сопки поражены неслыханной дерзостью людей, вторгшихся в эти огромные безмолвные пространства.
Я поворачиваюсь к Сомову. Вот уж не ожидала - он улыбается, а выражение лица у него мечтательное. Заметив мой взгляд, он хмурится и говорит:
- Давно не был на полигонах. Каждый раз, когда езжу, вспоминаю, как мы впервые сюда приехали. Ничего не было, тракторы наши «С-80 работали только летом, золото чуть ли не в корытах мыли…
Он замолкает и отворачивается к окну.
- Это уж точно, техники сейчас много, да толку мало, - замечает Петр, невообразимо выруливая, шофер он отличный.
«Почему это так?» - думаю я.
- Процент золота в руде снизился, - словно угадав мои мысли, говорит Сомов. – А техника тут не причем.
«Сережка ольховая выше любого пророчества», - вдруг совершенно некстати приходит мне в голову строчка из какого-то стихотворения.
Я откидываюсь на сиденье и уже спокойно смотрю в окно. Мы уже три часа в дороге.
На третьем прииске наш газик останавливается около корпуса ремонтных мастерских. Корпус с габаритами большого цеха. Перед ним стоят несколько японских и американских тракторов и один наш, советский. Около входа – двое мужчин.
- Американец здесь? – бросает Ворончук.
- Здесь, - отвечает тот, который постарше. – Свои машины смотрит, одну, похоже, надо на капремонт ставить.
Второй, - совсем мальчишка, однако тулуп и унты придают ему солидность.
- Идем, - говорит Сомов. – Хорошо, что застали, мог быть и на объекте. Вы с нами? – обращается он ко мне.
- Подожду вас здесь, - говорю я, и мужчины уходят. Я закрываю глаза. Мысли мои текут сумбурно. Два объекта прошли, сейчас еще на один, восьмой, съездим. Не сказать, чтобы испытания были поставлены на должном уровне. Запустил Ворончук. И в журналах пробелы, и пробы масла отобраны неправильно, и возят их кое-как, и анализы не проводят в полном объеме, да еще это дурацкое разделение по разным ГОКам. Тракторы в одном, лаборатория в другом, установка не смонтирована. Вечером у Сомова придется все сказать, да оформить все вопросы протоколом. И в Магадан, в Управление надо будет позвонить.
«Ну и подвесили мне командировочку», - мрачно усмехаюсь я. «Интересно, Дима с Галей как, сделали что-нибудь?» Ну, ничего, еще два объекта, и картина будет полной, а потом можно действовать. Сомов поможет.
Я окончательно успокаиваюсь и закрываю глаза. «Сережка ольховая», - тьфу, черт, какая там сережка? Вон на улице мороз под 50 градусов. Интересно, как они ощущаются? Я открываю глаза и решаю вылезти из машины. Не чувствуешь совершенно, ни ветерочка, слепящее солнце, наметанный снеговой наст.
Чуть поодаль, сразу за ремонтными мастерскими – дома прииска, улица идет в гору, на горе трехэтажный каменный дом с красным флагом, вероятно, дирекция и административные учреждения. Вон выскочила из подъезда девушка-почтальон, в тулупе и валенках, вышел мужчина с кожаной палкой в руках, спускается вдоль по улице. Дома двухэтажные, деревянные бараки, последний внизу склона. А там – замерший пруд, да кое-где видны проплешины темного льда, а вокруг заиндевевшие мохнатые, похожие на шары, кусты, тоненькие лиственницы.
Безлюдно, тихо. Однако живут здесь люди, впрочем, все ведь на работе.
Я возвращаюсь в машину.
Скоро они там? Прошло уже минут сорок. Как тепло в кабине! Это я в шубе да еще в тулупе. Я закрываю глаза и начинаю дремать. Можно представить, что находишься в Сочи, такое же слепящее солнце.
Вдруг дверь машины распахивается, и я вздрагиваю от резкого голоса:
- С центра, с ГОКа не приезжали?
За ручку двери держится парень лет двадцати пяти, тулуп распахнут, под ним виден красный свитер, в глазах тревога, сам он какой-то взъерошенный и растерянный.
- Я, – не сообразив сначала, что к чему, быстро говорю я.
- На восьмом объекте трактор стоит с утра, разворотило весь. Тащить надо сюда, на прииск. А все бульдозеры на вскрыше. Приехал звонить в ГОК, да сказали, что главный инженер тут.
- Сейчас! – Я выскакиваю из машины, и следующая мысль, которая приходит мне в голову вслед за той, что надо позвать Сомова: А вдруг это трактор с нашим маслом? Стоп! На восьмом объекте американский трактор Д-9Н с нашим маслом, но там ведь около десятка машин. Дойти до двери я не успеваю. Она распахивается, и из мастерских выходит Сомов, Ворончук и с ними еще двое. Я догадываюсь, что один из них - -представитель фирмы «Катерпиллер».
-Мистер Хоутон, - говорит Сомов. Хоутон протягивает мне руку. При виде меня у него вытягивается лицо. Он высок ростом, худощав, четкое загорелое лицо, ничего не выражающие бесстрастные глаза, короткий ежик седоватых волос, лощеная улыбка, открывающая великолепные зубы, одет в плащевую куртку с меховым капюшоном, в высоких ботинках. Не могли ему, что ли, тулуп выдать и валенки?
- Мистер Хоутон удивлен, что представитель института – женщина, - бесстрастно говорит переводчик. – Все-таки Север.
Я выдавливаю подобие любезной улыбки и пожимаю плечами: «Приходится». Переводчик что-то долго и нудно говорит. Интересно, что, ведь я сказала только одно слово. Однако не это беспокоит меня. Надо сказать Сомову об аварии. Можно ли это сделать при американце? Ведь трактор его фирмы.
- Мистер Хоутон приглашает всех обедать, - говорит переводчик, обращаясь главным образом ко мне. Я вопросительно смотрю на Сомова.
- Все идем, - улыбаясь, говорит он. – У вас что, воскресный обед?
«Да, сегодня воскресенье. А мы все забыли об этом».
- Владимир Михайлович, - тихо говорю я, - сейчас с восьмого объекта парень приехал, там крупная авария, трактор стоит с утра, его, - я киваю головой на идущих впереди Хоутона, Ворончука и переводчика.
Сомов резко останавливается. Темнеют светло-карие глаза, вздуваются желваки на скулах.
- Петр, надо срочно ехать на объект, там авария, - бросает он коротко. Ворончук недоуменно смотрит на него.
- Переведите, - холодно говорит Сомов. – Встал бульдозер вашей фирмы.
«Сказал, - с ужасом думаю я. – а вдруг причина – наше масло или неправильная эксплуатация? На карту поставлено все, весь наш трехлетний труд».
Хоутон перестает улыбаться.
- Мне необходимо поехать с вами, - переводят нам.
- Хорошо, - говорит Сомов, - поедем через перевал, в машине только четыре человека.
«Нас пятеро, - быстро соображаю я. – кто же лишний?»
- Я говорю по-русски, - вдруг неожиданно хорошо говорит Хоутон. – Могу без переводчика.
Мы переглядываемся.
«Плакал наш обед, - огорченно думаю я. – Интересно, чем его тут кормят?» - эти прозаические мысли почему-то приходят мне в голову.
Но я гоню от себя столь недостойные бренные мыслишки и мужественно залезаю в машину. Через перевал до восьмого объекта – полчаса, и через эти полчаса все станет ясно.
Мне уже не до окружающих красот, я лихорадочно перебираю в уме возможные причины аварии. Перестал улыбаться, достал вязанную шапку и натянул ее на голову Хоутон. Набычился, весь потемнел Сомов. Тяжелое гнетущее осязаемое молчание висит в кабине. «Если аварию потерпел трактор, на котором залито наше масло – сейчас меня натыкают носом, - с отчетливой беспощадной ясностью понимаю я. – Эх, Чикаго, черт тебя принес», - с неприязнью думаю я, взглянув на Хоутона.
- Часто бывают аварии, Владимир Михайлович? – решаюсь я нарушить это ужасное молчание.
- Не бывает. Ставим по графику на капремонт, проводим техобслуживание и в это время устраняем все дефекты, - отвечает он.
И до меня доходит весь смысл сложившейся ситуации. «ЧП». Но если причина аварии – наше масло или неправильная эксплуатация, то тогда не мы Хоутону, а он нам предъявит рекламацию.
Петр резко останавливает машину. Только сейчас я увидела, что мы прошли уже два подъема, дорого серпантином поднимается в гору, а впереди стоит поток машин.
Ворончук выскакивает из машины и бежит вперед. Сомов также выходит. Через минуту Ворончук возвращается.
- Перевал закрыт, - устало говорит он, - там авария.
Я вылезаю из машины и прохожу немного вперед. Остался последний виток дороги. С места, где я стою, виден перевал. На самом повороте перевала занесло мощный «МАЗ», прицеп с трубами висит над склоном, трос лопнул, и трубы, одна за другой, как игрушечные, скатываются по склону сопки. Тоненькие лиственницы и чахлые березы, которыми покрыт склон, подсекаются набирающими скорость трубами.
Снизу кабины «МАЗа» натянут трас, прицепленный к трактору Т-100. Трактор натужно ревет и держит всю эту махину. Сейчас будут ждать, пока все трубы свалятся с прицепа, потом вытащат машину. Всем это ясно. Подъехать невозможно, дорога узка. Хорошо, что среди потока техники оказался трактор.
- Часа два с половиной простоим, - говорит Ворончук.
- Поедем понизу, вкруговую, по полигонам, за час с лишним доберемся, - бросает Сомов.
Петр демонстрирует чудеса автовождения, развернувшись на узеньком участке дороги, и мы несемся вниз.
Зимник идет вдоль сосен. Но вот дорога поворачивает и уходит в глубину полигонов.
- Шестой объект, - буднично говорит Сомов, доставая планшет и смотря в окно. – Останови-ка.
Газик тормозит. Сомов поворачивается к Хоутону.
- Сейчас поедем через восьмой объект, в три часа, точно по графику, его начнут взрывать. Надо проехать одиннадцать километров. Понимаете?
Хоутон понимает все. Он сидит на заднем сиденье и напоминает мне загнанного в угол зверя. Только холодно поблескивают стальные глаза. От него веет чужим миром, и кто знает, о чем думает сейчас этот человек.
Я смотрю на часы – 25 минут третьего. Они что, с ума сошли? Вот для чего остановил машину Сомов: желающие могут не рисковать.
- Поедем, - старательно выговаривает Хоутон. – Вы же знаете, какая цена одной машине.
Вот оно «какая цена».
Мерило всему – деньги.
Ну, а для нас? Мы-то ведь платим за все не из своего кармана. Я смотрю на Сомов. Для этого человека государственные и личные интересы слиты воедино. Дело прежде всего, не за страх, а за совесть надо работать.
Нервничает Ворончук, меняет передачу, выжимает газ.
Я смотрю на спидометр, шестьдесят километров в час гонит Петр почти по бездорожью – тридцать километров за полчаса, пятнадцать за пятнадцать минут – механически отсчитывает мой мозг, нам всего одиннадцать – куча времени. Ну, а если что-нибудь из ряда вон выходящее? Шину, например, проколем, или двигатель заклинит – бежать некуда, не успеем.
Стояли бы сейчас на перевале – ну два часа, ну, три, в конце концов, съездили бы завтра. День простоя на добыче золота – сколько это? А если не день, а больше? Выходит, надо ехать.
«Сережка ольховая выше любого пророчества», - опять всплывает надоевшая строчка. Вот и все пророчество: мчимся по начиненному взрывчаткой полигону – очень интересное ощущение.
«Все-таки я что-то в происходящем не понимаю», - проносится у меня в голове.
Но додумать не успеваю. Мы въезжаем на восьмой объект. Карьер глубокий, метров десять, с краю стоит вагончик-времянка для трактористов, по дну, ревя двигателями, работают два бульдозера, остальные машины на первой вскрыше, там видны два самосвала, их загружает экскаватор – это уже золотоносная руда, ее будут вывозить на отвалы.
Попавший в аварию трактор, наклонившись, стоит на склоне карьера, нож бульдозера уперся в валун метра два высотой. Это, вероятно, и спасло машину, иначе бы она завалилась. Расстеленная левая гусеница блестит на солнце: вывернуло два катка, видно, как лопнул бортовой редуктор. Уже потемневший на морозе, виден сломанный винт.
Мы выходим из машины, я смотрю на номер. «Не наш», господи, отлегло.
-Петр, - говорю я с большим облегчением, - где трактор, в котором наше масло? Идем проверять журналы испытаний.
-Да подождите вы! – с возмущением говорит Ворончук. Свой тулуп он снял в машине, когда ехали, а сейчас так и выскочил в одном мохнатом свитере. Тут надо разобраться, что к чему.
Тигриным прыжком опасного зверя вскакивает на гусеницу Хоутон, влезает в кабину. Секунда – ровно и мощно загудел двигатель. Значит, с ним все в порядке.
Проваливаясь в грунт, тяжело, набычившись, обходит бульдозер Сомов, рядом с ним идет водитель – невысокий мужчина с пытливым взглядом. Он не растерян, быстро что-то говорит, энергично жестикулируя.
Сомов залезает в кабину. Двигатель глушат. Хоутон спрыгивает на землю, лицо у него уставшее, и я вдруг вижу старого человека, которому нелегко в этой холодной и непонятной чужой стране.
- Ну, что? – спрашиваю я Ворончука.
- Все системы в режиме, - пожимает он плечами. – показания приборов нормальные. Не выдержал нагрузки на морозе вал бортового редуктора. Может, металл был некачественный. Эх, а еще американский! – Он смотрит на машину трактора и сплевывает в сторону.
- Оформим рекламацию завтра, - говорит подошедший Сомов.
- Хорошо, - опять старательно выговаривает Хоутон. Вид у него непроницаемый. Мне все время хочется сказать Сомову, чтобы американцу дали тулуп.
В эту секунду до нас доносится эхо взрывов.
Я непроизвольно кидаю взгляд на часы. Три часа.
- В Москве еще семь утра, - говорит Сомов. – Сын наверно, уже встал. Как он там? Учится хорошо, стервец, вот только пишет редко.
| МОЛ, № 3 , 2006 |