История повторяется. Начитаешься это Сильвии Платт, да Барбары Пим (оставим покуда Арбатову с Донцовой в покое), так не только судьбы чужие женские, напримерявшись их за свою юность вдоволь, в своей биографии обнаружишь, но и сына новорожденного назовешь не по-нашенски! И то! Не Сашкой же, в самом деле, как вечную свою муку Пушкина, а как-нибудь по-галльски, по-саксонски, хотя бы и буржуазно…
Ташенька росла девочкой продвинутой, но в поведении не образцовой: дружила с мальчишками - страстно, подолгу и сразу со всеми. Это ведь нынче говорится, что если не любится, то, дескать, сиди-дружи, а в ее веселые лета дружбой звалось нырянье под пирс за монетками, кинутыми туристом, плавание с дельфинами и на веслах, а также лазанье по магнолиям и крышам. В художественную школу она всегда являлась с опозданием, зато, как выражалась училка по композиции, « с собственным выездом» - ребята по строго установленной очереди доставляли ее в Ялту на лодках. А двойки - за пропуск утренних пленэров - получала справедливо. Поскольку плывя берегом, а все же неизбежно по морю, встречаешь кучу приключений, от забав с электрическим скатом, рыбки такой немиловидной, - до разоренья ласточкиных гнезд, хоть и спорта, состоящего во взятии почти отвесных скал, но жестокого.
Да нет, все бы ничего, когда бы не этот Пушкин в Гурзуфе!
Работы учебные и творческие, однако, сдавались всегда вовремя, в превышающем требования количестве, и тайно продавались коррумпированным руководством, причем, по сводкам подростков-поклонников, чаще интуристам, «за зеленые». Ташку волновало не это. Беспокоило ее, при всей беспечности к прочим фактам бытия, лишь то обстоятельство, что вся ее живопись, графика и даже скульптура - коей она занималась тайно, в пещерке нижнего парка - постоянно, по завершении каждого очередного шедевра, дарили ее сюрпризом.В каком бы жанре работа ни исполнялась маленькой художницей, она всегда становилась портретом одного и все того же человека, не ведомого девочке.
Бывало, что пейзаж, венчанный горными корончатыми уступами с сухими кедрами, на самом деле был всклокоченной шевелюрой ее тайного героя. Пара же орлов на первой из ее проб в офорте смотрели друг на друга и на нее пронзительным взором его же – не узнанного виртуального друга.
Нельзя сказать, что это было назойливо-неприятно или, например, пугающе. Однако оно переводило душу на иную ступень, туда, где тайное, обретаясь в покровах, жаждет прихода художника – освободиться.
Уединяясь в свою пещеру, прохладную и в самый зной, Ташка запаляла можжевеловый костерок возле некогда мраморной, а теперь в поржавелом лишае плиты с надписью «Trilby». Здесь лежала, должно быть, уже распадающаяся на атомы мумийка убиенной полтора века назад любимой собачки Воронцовой. Не станем пересказывать известную антипушкинскую легенду, к чему тормошить лучшую из тайн поэта... А только плакала девочка художница над всеми ними – и казненной за неурочный лай таксой, и почти что невинной в любви к поэту женой Михайла Семеныча – графа российской гордости, труженика на доблесть страны - а заодно и над своим горюшком, коричнокудрым русским арапским поэтом.
В пору отрочества и расцветающего девичества Таша была не то чтобы красавица, но, по мнению любующейся тетки, прямо таки «антик марэ» и, по словам еще кого-то, «с кожей такой нежной, как у ангела». Мальчишечью толпу к этому времени она почти всю уволила; дружить не переставала только с акварелью и с тем самым образом неизвестного, что продолжал являться и множиться под колонковыми кисточками на пористом влажном папире.
Иногда, чтобы отдохнуть от своего графического демона, Ташка сутками просиживала на скале Айвазовского в корпении над маринами: выписывала курчавые завитки шторма, копировала шипенье прибрежной гальки в отливе, ласковым мазком касалась розового заката, тонущего в шелковистом штиле…Однако и здесь, в перьях плотноватых серебрящихся облачков, угадывался портрет с возлюбленными чертами; потому-то всякий вечер шла она на автостоянку, к тупику нижней дороги, под предлогом сбора кедровых орешков встречать своего суженого. Как всегда, с затертой пушкинской книжечкой под мышкой.
Долго ли, коротко – а случись тем летом одна вечеринка, выше к горам, в бывшей сакле, а ныне цивильном притоне культурного слоя из местных. Здесь и встретилась она с этим самым Сашей – рыцарем ее холстов и ватманов. В жизни оказался он прозаичнее: коренаст, брутален, сосредоточен на светских спорах. Поскольку Таша кокетничать не умела и таковые деяния презирала, она просто позвала Сашу проводить ее до дворца. Шуваловский проезд благоухал глициниями и летней мимозой. Выйдя от его каменных стен на ночной простор, ребята замерли под звездами. Присели на парапет под шелковицей, болтали. Она блистала познаниями в части любимых импрессионистов, он покорно улыбался. Вдруг, нежданно тихим тоном, Саша стал читать: «Художник писал свою дочь, но она Как лунная ночь, уплыла с полотна. Тогда он решил написать сыновей, И вышли сады, а в садах – соловей. И разом ему закричали друзья: «Нам всем непонятна манера твоя!» И так как они не признали его, Решил написать он себя самого. И вышла картина на свет изо тьмы, И все закричали ему: «Это мы!»
Конечно, Таша спросила, чьё это. А Саша ответил, что – один известный поэт, автор «Фрегатов» и его близкий родственник. Они помолчали, глядя вниз, в лиловую глубину, где тишайше вздыхало море. В этот миг Таша узнала тайну слова гармония.
Это встреча. Тишины звезд и музыки прибоя. Человека и околоземного, включая земное, пространства. И – а в тот вечер это было самым главным - встреча Его и Ее. Открытие было особенно счастливым, тая откровение: Она + Он взаимообменны и взаимодополняемы. Они контрастны, как день и ночь, речь и молчь. Он, художник из стихов, – боготворит мир, объективен и мыслит объемами, частное приводит к великолепному общему. Она - художница, идет от всех перспектив большого бытия – к деталям, воспевает частное, личность, и даже просто – лицо. И эти черты, собранные ею из минеральных крупиц и природных панорам – вот они, перед ее заплакавшими глазами – вот он!..
Ах, читатель, милый, ты ждешь конкретики? Лирики, романической кульминации, событий на фронте любви?
Всё и было, разумеется! Как положено в красивом, чуть ли не викторианском романе. А потом, как и бывает, наступила проза – чаще грустная, реже – праздничная.
Что же касается Ланье – а именно так Таша назвала своего первенца! – то лишь бы он никогда не стал поэтом и ничем, даже именем, не походил на Пушкина. Хватило одного Саши – альпиниста-астронома, населившего все ее полотна. Хотя одна из знакомых просвещенных старушек, принеся серебряную ложечку «на зубок» малышу, поумничала в том смысле, что Ланье - уж не от Ланских ли такое чудное имя, тем более, что Ташин родимый папаша (Гончаров, кстати же и сказать!) ее и Натальей-то окрестил. Старушка, из бывших классных дам, хотела развить аллюзии на пушкинскую тему и далее в тех же ключах, но выручил Ланье: описав учительшин передник, мило заворковал на французский манер.
Я же в виду этой истории с географией просто посоветую девицам поменьше читать дамской прозы и мужской поэзии. Чем сама горжусь, перейдя исключительно на разбивку цветников, пестование детей и собирание акварельных пейзажей без наличия человеческого фактора.
| МОЛ, № 3 , 2006 |