|
Позови туда, где закат
золотит горизонта оковы –
зыбким выдохом, музыкант –
гибкой дудочки тростниковой,
где березовых дров смола
омывает мольбой жаровню,
где тебе не нужны слова
на тропе тишины неровной –
в край, что мне еще незнаком –
кроме музыки, что там будет?
в край, куда бегут босиком
за тобою ангелы, люди,
дети... В край меня позови,
в край, где знаешь – уже ничей ты...
Слышишь, выдохом улови,
смелым шопотом, лепетом флейты –
самой шелковой из сетей –
в край, который еще неведом,
где я стану тише детей,
что бегут за тобою следом.
Позови, музыкант, туда,
где любовь лишь – музыки тише,
где холодых небес слюда,
где мир’ажем брезжится Китеж,
где уже – не флейта, а звон,
словно сон колокольный, светел,
где исполнили твой закон –
люди, ангелы, я и дети...
Дом знакомый – молитвы да звоны
Дом знакомый – молитвы да звоны,
тишина, да Божьи законы,
словно ангелы – мы бессонны.
Дом загадок – Лики, лампады,
долгой ночью – не ждать отрады,
долгой жизнью – не ждать награды...
Словно дней окончились сроки,
словно цепи, качаются строки,
небо, прах, да хлебные крохи.
Кто-то нам надевает венчики,
да крестов расправляет плечики,
только ночь – отвоюем у вечности,
только день отмолим у Бога,
небо, прах, да хлебная кроха,
а потом – сума, да дорога.
Мы с тобою выходим поздно,
мы с тобой расходимся розно,
ты – по звездам, и я – по звездам...
Встреча
Порой промелькнет страница,
как схимница, в белых ризах,
и мнится, что время двоится,
как рама, сквозь снежную призму,
и снится, что времени рана
сырою затянется мглою,
что в мире еще так рано,
так пусто еще над землею.
За тишиной не слышно,
откуда приходит зов твой?
земля, словно Дева дышит,
обручен’а с горизонтом.
Береза рябит верстою,
с которой мой путь начнется,
возможно, я даже не стою,
крыла твоего, что качнется,
когда рассыпется млечный
прах над моей головою,
когда молчанье при встрече
с тобой – тишину удвоит...
Но я принесу голубицу,
в храм, как бедную лепту,
пророчицы гимн устремится
под купол строкою-лентой,
ведь тот, кто именье раздарит,
станет богат несметно,
окликнет меня Симон-старец
короткою песнью бессмертной,
душу мою привечая,
пустив на простор голубицу,
ведь тот, кто Бога встречает –
смерти уже не боится...
25 марта, Благовещение по старому
Архангел с веточкой Благою
спешит к Ней. Маленькой рукою
выводит Дева – что покою
ей не дает – большие крылья
Архангела, что без усилья
отражены уже строкою,
давно заряженной Пророком
словами, вросшими в страницу...
Внимает Дева, и крупица
в ней зреет – будущего Бога,
и страх растет... Ведь так неравны –
Младенец, Дева, ведь на карте
стоит вся вечность – в позднем марте,
по старым вехам календарным.
И страх растет... Но без усилья
душа возвращена к покою,
и Дева маленькою рукою
огромные выводит крылья.
А где-то древо уже возрастает
А где-то древо уже возрастает –
то, что качнется потом на холме,
и где-то плотник уже подрастает,
который снимет мерку по мне,
и где-то уже рождается ветер,
который взметет пустынную пыль,
и где-то уже серебрится, светел,
тот, что склон’ится к земле, ковыль,
и где-то ангел крыльями машет,
тот, что душу мою унесет,
и где-то гончар уже лепит чашу,
смертную – Бог ее поднесет,
где-то лесенка высится – к раю,
где-то тропинка спускается в ад,
где-то Кедрон волною играет,
чтобы омыть Гефсиманский сад,
где-то уже рождается Слово,
то, которое мне не успеть
произнести... Но душа готова
всё – принять, прежде, чем улететь...
Венеция
Вечным миражем рань,
встань, как венец вдали,
Венеция, кружево, ткань,
рваный клочок земли.
Между нами барьер –
границы нищих держав.
Луночки гондольер
в лунном луче дрожат.
Веди же меня, бери
за руку, как детей –
в крошево-лабиринт
крошечных площадей.
Площади Марка лист,
голубь, как Дух, затих...
Первый евангелист –
свет от мощей святых.
Город дворцов, венец
светится твой во мгле,
Венеция, цель, конец –
странствия по земле.
«Это знает уставший...» Михаил Булгаков
Если ты много страдал перед смертью,
если летел над вечерней землей,
если ты был пригвожден к этой тверди
солнца лучом или звездной иглой,
если в озера твой образ уронит,
встав за плечами, негаснущий свет,
если тебя кто-то дальний наклонит
к горней ладони как ивову ветвь,
если на облаке книгу читаешь,
как откровенья горящий устав –
ты разрываешь звенья и знаешь,
что покидаешь туман сей, устав,
без сожаленья, с отрадою в сердце,
грешных не помня, бросивших ком,
зная, что рай там, за облачной дверцей,
зная, что ночь накрывает платком
жизнь, что казалась вечности равной –
временем названный будней клочок –
но оказалась только лишь раной –
в сердце того, кто любил горячо...
«Я зачитался...» Райнер Рильке
Тот взгляд остался, посланный давно –
твоею звездочкой – в мое окно,
сквозь грозы, гроздья позднего дождя,
в ночную жизнь, жалея и шутя...
Я всматривалась в свет, в тот час кручины,
задумчивости, в час, когда не спят
две стрелки, пятясь в прошлое, назад,
в тот час, когда – закат, закат, закат
горит в листах – тоской строки карминной.
Когда страницы рвут, и нити рвутся,
и жизни катятся, куда хотят,
когда хотят уйти, вернуть, вернуться,
не веря в стенки тонкие преград.
Когда идут куда-то, по приметам,
по райским травам, где стоят в кружок
Адам и Ева, звери, Ангел, Бог,
где нет греха, но есть любовь, при этом.
Но я от взгляда – взгляд свой подыму,
еще пропитанный надеждой-ядом,
как будто пробыл ты со мню рядом
в бессонном сонме слов, в дому, в дыму...
Я возвращаю взгляд свой – в полутьму,
туда, что ты зовешь «житейским адом»,
в ту жизнь, что для души уже мала –
душа переросла пути-невзгоды
лишь потому, что звездочка вела
ее – твоя – за грани небосвода...
Когда сведу - ладонь с ладонью...
Рукой моею рождена -
от твоего прикосновенья -
река строки, как тишина
войдет в покой стихотворенья.
Ей кажется, что на века...
Её укроют букв ресницы,
она взрывает, как зигзаг,
густое облако страницы.
Строку - рукою не унять,
ей так тесны страницы пяльцы,
она торопится догнать
vсмысл, уходящий из-под пальцев.
Но я - тебе её верну
уже покорной и бездонной,
в твою святую тишину,
когда сведу - ладонь с ладонью...
И любить того, кто не изменит...
Жизнь – еще порадует угрозами,
иль, в конце концов – склонится лилией...
Надо ждать, как Меньшиков в Березове,
да читать единственную Библию.
И презрев толпу – ценить лишь братство,
и стяжать не золото – горсть пепла,
и пройти небесные мытарства,
и отдать на Храм – скупую лепту.
Не копить подарков бренных, царских –
ждать волхвов с последними дарами...
Уходить в обещанное Царство –
по тропинкам, тихими дворами,
средь берез, цветов, да трав высоких....
Пред иконой падать на колени,
подставлять врагу – другую щёку,
vи любить того, кто не изменит...
Жизнь очерчена вчерне
Жизнь очерчена вчерне,
И если задуматься строго,
До тайной нашей Вечерни
Осталось совсем немного.
Прольется Господне Лето
Сквозь золото паутины,
Мы вспомним – мы дети света
И живы – не хлебом единым.
Отделим плевелы от зерен –
Пшеницы, растущей в вечность,
Вольемся в поток Нагорной
Проповеди, зов речи,
В даль взвитою тишиною,
Той речи, которою дышим,
Насытившись солью земною,
Светильник поставим выше,
Чтобы потоки света
С прежней тьмой разлучили,
Чтобы слова ответа –
В млечности различили,
Ведь жизнь очерчена вчерне,
И если задуматься строго,
До тайной нашей Вечерни
Осталось совсем немного.
«Я изучил науку расставанья...» Мандельштам
Я научилась быть на расстояньи
с тобой, в тиши просторов городских
моих скитаний... Дни без ожиданий,
часы молитв, да речь свечей ночных.
При язычке свечи – язык неточен,
непрочен невод неразрывных уз,
vневедомых тебе и мне... Короче,
привычен нам узлов-разрывов груз.
Нам нравится – стремиться к отрицанью
того огня, что в нас еще горит...
Но не во тьме, а при его мерцанье
душа с душой, быть может, говорит.
Наш разговор вплетен в сырую пряжу
моей строки. Узор навек пришит
к странице белой, выгнутой лебяжьим
крылом, иль парусом... Куда он мчит?
Его, быть может, ангел мой прикрепит
к твоей ладье... А мне – мне не успеть.
Я выбираю легкий крест, как жребий –
лишь о тебе гадая, умереть...
О поэзии
Давид перед ковчегом пляшет –
ведь только Бог развеселит
уста припавшие к той чаше,
что пред уставшими стоит.
О трудной славе псалмопевца,
далекий царь, ты знаешь сам,
открыта Книга, словно дверца,
а ключ затерян – в небесах.
Давид-провидец веселится,
псалмы написаны давно,
а здесь – спасенья луч струится
к страницам в узкое окно.
Пусть пляшет царь перед ковчегом,
пусть смотрит Бог на нас в ночи,
пока, покрыта белым снегом,
страница-схимница молчит.
Ведь круг безмолвья разомкнется,
и ангел мне строку прочтет,
молитва, что дичком привьется,
созрев, в страницы упадет.
Теряется листва с деревец,
чтоб стыть заплатами окон…
Пред Богом пляшет псалмопевец,
святые – светятся с икон.
Пусть перед вечностью кружится
певец, листва, да рой словес…
Но только бы договориться –
до исполнения чудес.
Пусть береза лист уронит
Пусть береза лист уронит
на стекло... Пусть вьется дым –
дань камина в дальнем доме –
ранним сумеркам седым,
где сведется день к потере
к’апель, что роняет дождь...
Там на слух – еще поверят
в скрипы двери, в сердца дрожь.
Слышен шелк иных материй
там, где прошлое – не жгут,
где в смиренье ждут и верят –
в ад и рай, в терновый жгут,
где сменяется доныне
осень – сахарной зимой,
тонет ёлка в крестовине,
словно доли нет иной,
кроме той, что в дальнем доме,
где зимой горит камин,
где кармин заката тонет
в окнах, сумраком гоним...
В доме том и мне знакомы
каждой комнаты черты,
каждый угол, клин иконы,
где стоишь с молитвой – Ты...
|