Холод, холод… Этот проклятый холод преследует его везде. Николай Иванович забыл уже, когда ему было тепло. Порыв ветра откидывает полы его сильно поношенного и не вполне зимнего пальто. Он смотрит на идущих навстречу людей и злорадно бормочет: "Что, замерзли цуцики! А ведь кровь-то у вас молодая! Боитесь мороза! А меня, старика, и хрен собачий не возьмет!" Редкие прохожие кутаются в капюшоны и воротники. Кто-то из них краем глаза видит угрюмо бредущего старика, грозящего кому-то кулаком. Но мало ли старых психов шатается по улицам. Никто не обращает внимания.
Николай Иванович справляется с порывом ветра и продолжает себе бормотать: "Никогда я не боялся этого холода. Мне все было тьфу. Я крепкий, мне все нипочем. Я еще всех вас переживу! Задрыги! Я, может, мороз этот еще когда и любил!" Может, и любил, но он этого уже не помнит. Мальчишкой замоскворецким радовался, наверно, снегу и морозу. Но мерз уже тогда. Потому что теплой одежды у него не было ни когда он был совсем сопляком, ни позже, когда работал на заводе, уж конечно не было и в промерзших окопах, и уж само собой разумеется негде было ее взять после войны. А сейчас есть где, но не на что. "Да пошли вы все!" — громко орет Николай Иванович и опять грозит кулаком в небо. Да он вообще свободный человек! Никто ему не указ! Он мог сегодня даже и не выходить из дому.
Сам решил, и сам вышел. Надо просто ноги тренировать. И тело. Чтобы всегда готово было к новым испытаниям. Кто его знает, что там еще впереди. А оно и так готово. К лишениям ему не привыкать. И уже никогда не отвыкнуть. Да так оно и лучше — душа тоже закаляется. Для чего только — никак не понять. Душе тоже холодно. Но ее уже не согреть. К батарее ее не прислонить, и газом горящим не обогреть. А калорифер включать вообще нельзя, чтобы электричество не жечь, а то потом не расплатиться.
Хлеб купить — это только повод выйти. Надо же и ему людей повидать. Что у него, хлеба что ли нет? Есть у него хлеб — четвертушка еще осталась. А он еще и молока купит. Что у него денег что ли нет? Есть у него деньги. На молоко точно хватит. Вот и идет, по сторонам смотрит. И куда только эти придурки шагают, да на своих машинах катят? Еще рабочий день не кончился. Чего они по улицам шатаются? Работать-то кто будет? Нет, раньше такого не было. Раньше строго — работай, по улицам не шатайся. Отдай любимой стране свой труд, свои знания — она же Родина. Это как дитя, ее холить, лелять надо. А ждать от нее нечего — благодарности в смысле. Какая уж от детей благодарность. Корми, расти, в люди выводи, а сам старей, дряхлей, и становись никому не нужен. Это уж закон жизни такой. Чего ж с ним бороться. Все равно — Родина, она Родина, а дети — как есть дети.
У Николая Ивановича дети тоже, конечно, есть. Он в молодости орел был. "И сейчас орел", — бормочет он. Напроизводил, поди, на свет и тех, кого не знает. А есть и те, кого знает, да знать не хочет. "Да пошли вы все!" — яростно трясет кулаком Николай Иванович. Он сам себе голова, и никто ему не указ. Он в силах еще. Не лежачий, не в маразме! Сам справится. А вот и магазин уже — в двух шагах. Он маленький и там тепло. Можно задержаться немножко, прежде, чем обратно отправляться. Только никто там догадаться не должен, что старик греется. Не для того он жизнь прожил, чтобы склабились на его счет, что он, мол, не так прожил, в старом ношеном осеннем пальто по морозу ходит.
Прямо около ног Николая Ивановича резко тормозит новенькая BMW — паркуется. Николаю Ивановичу, конечно, невдомек, что за марка такая — ему это знать, как зайцу копыта нужны. Но эта сволочь разъезжает тут, да еще чуть его не сбила! "Ах ты сука! — кричит Николай Иванович и бьет своей ветхой тряпичной сумкой по капоту. — Наворовал, сука, денег и разъезжаешь тут!" — Николай Иванович смачно плюет на капот. Человек в машине устало машет на Николая Ивановича рукой, — проходи, мол. Но Николай Иванович не на шутку разошелся. Он трясет кулаком и гневно кричит: "Думаешь, на вас управы не найти! Ворюга! Бандит! Мы вас всех еще…" — он задыхается от порыва ветра и вынужден оборвать фразу. Чуть передохнув, опять лупит сумкой по капоту: "Присосались к народным деньгам! Ничего! Все еще передохнете! Всех вас передавят!" Несколько прохожих в недоумении останавливаются, не понимая в чем дело. Человек в машине спокойно собирает нужные ему вещи и, неторопясь, вылезает наружу. Николай Иванович зло пинает ногой бампер и, яростно жестикулируя, направляется к магазину.
В магазине действительно тепло, очереди никакой нет — так несколько человек болтается, выбирая товар. Вот к этому Николай Иванович привыкнуть никак не может: главное, что очереди нет. Он сам себе не признается, конечно, но всегда выходит из дому, рассчитывая потратить в очереди минут сорок. Кажется, он чувствует даже какое-то разочарование, что не надо стоять, толкаться, следить, чтобы не пролезли без очереди, злиться на медлительную продавщицу… Как будто лишили чего-то. Может, конечно, это и лучше, и спокойнее, но то было привычнее. И забота была. Нинка его, например, всегда заранее старалась узнать, куда, что и во сколько привезут. Чтобы к началу очереди успеть, и чтобы хватило. А сейчас этого не надо: все есть, а очереди нет. Ну, а что это значит: все есть? Для кого это все есть? Для него как не было, так и нет. Потому что если товар разложен на полках, то это совсем не значит, что он вдруг легко окажется у него в животе или одетым на плечи. Не может Николай Иванович этого всего купить. Значит, все равно что нет. Он даже не знает, как что называется. И не пробовал никогда. И не нужно ему это вовсе. Не хочет он. Жил всю жизнь без всяких заморских деликатесов и дальше проживет. А если и наши стали все это дерьмо производить, тем хуже для них — такое низкопоклонство перед западом, просто выдержать невозможно. Так бы и раскидал, разбил всю эту наведенную красоту.
Приехал недавно Андрюшка, навез целую сумку всякой снеди. Но, слава Богу, у Николая Ивановича еще хватает сил дать нужный отпор. Так со своей сумкой и уехал. Не будет Николай Иванович это дерьмо глотать. Пусть они сами им подавятся. И от Андрюшки ему ничего не надо, у него и так все есть, всю жизнь сам себя обеспечивал и сейчас никого ни о чем не попросит. Андрюшка, конечно, и так, и так старался, и бутылку достал — давай, мол, отец выпьем и закусим. Щенок! С дружками своими пусть выпивает. А он и сам себе бутылку может купить. Хотя выпить, конечно, стоило, потому что на сердце накипело, просто мочи нет. Николай Иванович стал придирчиво рассматривать витрину. Что это у них разложено? И колбасы, и сосиски, и сыры, твороги разные… "Это что?" — тыкал он пальцем. И Зина покорно отвечала, хотя оба прекрасно знали, что он не купит. Но скандалить ей сегодня было просто лень. Холод потихоньку отступал, старик уже начинал чувствовать тепло, но очереди не было, так что следовало пойти еще посмотреть овощи и фрукты, а то — секунда, расплатился, и опять на улицу пожалуй. А ему еще здесь побыть хочется.
В овощном отделе сидела незнакомая продавщица и читала детектив. Такой непорядок Николай Иванович не мог потерпеть: отдыхает, понимаете ли, на рабочем месте. Куда только смотрит директор магазина. "Эй, красавица, очнись! — сказал так что она сразу поняла, что не красавица. — Морковка свежая?" — "Свежая", — ответила, не поднимая головы. Нет, ты у меня встанешь, да еще и попляшешь! "Покажи-ка изюму," — изюм он покупал иногда, когда дети были еще маленькие, потому про него и сказал, как-то само выскочило, что ли. Продавщица нехотя поднялась и отложила книгу. "Чего на него смотреть?" — но расфасованный пакет все же подала. Вот так красавица, а сейчас ты мне еще и то, и то покажешь, а еще об этом непонятном фрукте-овоще объяснишь…
Зина с сочувствием через свой прилавок смотрела на молоденькую Тамару. Та только начала работать и еще не знает этого старика, а он, коли вцепился, то уже не отпустит, как клещ. А если начнет скандалить, то из колеи выбьет на целый день. Хоть бы уж купил скорее свой хлеб и молоко, да убирался бы.
В овощном начала собираться очередь. Старик ничего не взвешивал и ничего не брал, только обязательно требовал, чтобы дали в руки, рассматривал, а потом недовольно отдавал обратно. Люди стали роптать: "Вы берите, или уходите". Он только этого и ждал. Сейчас вы все от меня получите! Сытые, обогретые! Купить все можете! Значит, все вам позволено! Значит, старика просто оттереть! И чего это, мол, он в могиле еще не лежит, пора ведь уже! А он лежал, лежал, засыпанный землей, и на неизвестной высоте, и в болоте Белоруссии, и в окопе под Кенигсбергом. А вы где тогда были? Или ваши мужья? Устроились? Пристроились? В тепле? В довольстве? Все устроились! Жизнь свою наладили! Такие, как я, лишние вам! Глаза мозолят! Напоминают, видно, что все вы сволочи за счет нашей крови живете! Люди растеряно молчат и смотрят сочувственно. Тяжелая у него жизнь, сразу видно. Может, помочь чем? Нет, паразиты, мне вашей жалости не надо! У меня еще силы хватит всех вас одолеть. Проклятые! Зажрались!
Все, теперь он уже набрался тепла, хватит, чтобы дойти до дома. Он правильно все им сказал — сытым, гладким. Но где им понять, оценить жизнь таких стариков, как он, у которых за плечами только будни — трудовые и военные. Страшные будни пота и крови. Им винограда подавай, а еще этого, как его… киви. А это ведь какой праздник должен быть, чтобы виноград… А они среди недели, в среду… Где им понять, деньги лопатой гребут. А откуда? Откуда гребут? Из его трудовых мозолей, видно, ворюги. Конечно, если миллионы обделить, то некоторым тысячам будет что прикарманить. На киви уж точно хватит.
Зина, потупившись, выдает ему его пакет с молоком и буханку хлеба. Только бы опять рот не раскрыл. Николай Иванович аккуратно складывает все это в свою сумку, кладет монетки от сдачи в специальное отделеньице бесформенного мешочка, который он именует кошельком и бесстрашно открывает дверь на улицу. Он хорошо прогрелся. Обратно идется веселее. Дверь в квартиру как всегда открывается с трудом. Да что это за труд! Это только говорится так — "с трудом". На самом деле — ерунда, замок старый. Ну и что? Он и сам старый, почему это замок должен быть новым? Потерпит. В смысле — замок еще потерпит. Он вообще из металла, ему проще. На кухне Николай Иванович наливает молоко в тарелку и аккуртно крошит туда кусочки, отрезанные от оставшейся четвертинки. Когда они разбухают, он начинает есть. Обычное дело. И организм уже привык. Ему бы, конечно, мяса. Мяса. Но мясо он ест редко. Так тоже неплохо, чтобы не перегружать желудок. Когда желудок переполнен, человек теряет бодрость, становится сонливым. Это ему вовсе ни к чему. А на следующей неделе он мясо купит, у него уже деньги на это отложены. Так что все своим чередом.
| МОЛ, №2 (25), 2004 |