До пяти у меня куча времени. Есть не хочется. Я звоню Страту и договариваюсь о прогулке. Страт будет на велике, я – на фирменных спортивных роликах. Ролики после трехлетнего перерыва напрягают и нужна поддержка, черт подери.
Прежде чем выбрать маршрут, Страт делает пару снимков: сегодня вечером форум будет оповещен о моей экипировке: серо-черно-красной и о восстановлении приятельских отношений Страта со мной.
Дорога к бывшему причалу крута, я вцепляюсь в руль справа. Наконец мы выбредаем на набережную, Страт седлает велик, я отцепляюсь и мы обретаем движение. Весьма приличное, судя по показаниям счетчика километража. Асфальт отличный, ощутимых уклонов нет, и я могу отвлечься от тупого скольжения. Справа за металлическим забором в два моих роста – круча, тропки вверх еще не заросли, когда-то там я искала самую сладкую малину…
Слева, через водный рукав, Серебряный бор убран за забор деревянный, сплошной, зеленый. Сперва я радуюсь пустынности, но, минут через десять, чувствую себя в загоне. Словом, когда приходит решение возвращаться, я говорю Страту, что терпеть не могу возвращаться прежней дорогой. Теперь мы долго ползем вверх, мимо внушительной ограды владений объявленного совестью нации писателя и опять возникает чувство, что прорваться из очередного загона не удастся.
Давно же я здесь не была. Я вычеркиваю сегодняшний маршрут из приемлемых, а послушный Страт оставляет седло. Вперед, прочь от загонов, осквернивших прежние впечатления, пусть останется воспоминание о буйстве сирени, дикой малине, доступности щербленных ступеней вечно реставрируемого храма красно-белого, нарышкинского стиля, в сумрачной прохладе его мне протянули самой вкусной освященной воды…
Мы пересекаем следующий квартал поперек, и вот уже летим по аллее мимо обелиска…
Возвращаюсь домой усталая, и опять не хочется есть. «Давай кумык чай» находится мамик.
Чтобы отделить требуемое для двух чашек, вооружаюсь стамеской и молотком. Осталось не больше четверти крепко спрессованной плитки. Названия трав в ней я не знаю. Вскипает вода, я добавляю молоко, дожидаюсь повторного кипения и наполняю пиалы. Нужного сыра в холодильнике не обнаруживается. Мамик ломает батон. В память лакских обычаев – сталь не должна касаться хлеба. В прочем батонов в горах не водится – лепешки. Я предпочитаю добавить к подсоленому и перченому напитку мацу, оставшуюся с апреля. Мамик смеется и утверждает, что трапеза наша могла бы примирить никак не меньше трех конфессий. Я смеюсь вслед и представляю, как порадовала бы преподавателя этнопсихологии моя история, будь у нас на завтрак кумык чай. Его мамик пила еще на Баме. Это национальный напиток бурятов. А они – буддисты. Лакцы, перенявшие обычай равнинных кумыков, чей быт схож с бурятским, понятное дело – мусульмане. Ну а маца – ритуальные опресноки иудеев. И я сразу вспоминаю осуждаемую папой мою нелюбовь к паукам. Мусульмане их почитают, поскольку убежище Пророка не было обнаружено врагами, благодаря пауку, затянувшему вход убежища паутиной. А у древних евреев к паукам отношение противоположное – если убить паука - снимался один грех.
Смотрю на часы, восстанавливаю экипировку и устремляюсь опять на противоположный конец Москвы. На этот раз в районе ВДНХа. хххххх
На фотографию для первого паспорта мамик смотрела не отрываясь. «Сможешь увеличить?»
«Легко»
Теперь она обрамлена и ее место на кухне. Мамик проводит там большую часть времени. В кресле «ракушка», пережившем три реставрации и сильно нуждавшемся в четвертой. Напротив «ракушка» моя, спиной к входной двери, когда я одна – я меняю диспозицию и, скосив глаз вправо и вверх на часы, невольно вижу эту фотку. Волосы – на прямой пробор, гладко причесаны и собраны в невидимый объективу хвост. Видны домашней вязки джемпер и деревянные бусы - ошейнички. Смотрю прямо, «бембиным», по выражению мамика, взглядом. От этого мультика у меня смутные воспоминания. Еще это взгляд (опять же мамиково мнение) Одри Хеппберн. Уж ее то я и не знала никогда.
Так вот, фотка эта и сподвигла маму на неосуществившийся проект, от которого мне в пору было завыть…
Накануне знакового похода, предполагавшего приступить к проекту, я до двух просидела в чате. И с утра выглядела «чучелка-чучелкой». Но встреча была заранее обговорена, и меня потащили к мамиковому давнему приятелю – фотохудожнику. В двух словах мамик обнаружила свой замысел, а мне было предложено открыть рот.
Зубы никогда не были для меня проблемой.
- Так, хорошо» - вздохнул ее приятель. - Но, понимаешь ли… У меня в заказе сейчас табак. Твоей девочке – шестнадцать, увы. Мамик потрясенно молчала. Мне стало понятно зачем, я с удовольствием озирала в утреннее зеркало круги под глазами.
Со стороны в наших с мамой отношениях все безоблачно, но многое меня напрягает.
В мамином кругу отчество как-то не обозначалось, когда это касается ее сверстников – ради бога, но если она на «ты» с моими сверстниками – в пору взорваться. В детстве обращение к ней без отчества, да еще на «ты» меня просто бесило. Теперь-то я всякие эти отличия понимаю, даже принимаю и ношу как горб…
Интересно, что она будет петь потенциальным заказчикам соцрекламы. Старый друг ее не понял, принял за мечтающую сделать из дочери фотомодель. Мне ее идея поперек горла. Но молчу, легче промолчать.
Пару лет тому назад мы поздним вечером пили чай на нашей любимой кухне. Окно распахнуто, в него втекает запах сирени. И вдруг крик. Детский. «Помогите!». Мамик, теряя тапки, летит в прихожую, срывает с вешалки плащик. Так в тапках и плащике на ночнушку устремляется во двор. Я перемещаюсь в свою комнату и свешиваюсь из окна. Пытаюсь рассмотреть через листву происходящее внизу. Мне впору самой кричать от ужаса. Ну что она там может сделать – худенькая, слабыми своими руками.
- Как ты могла?! - кричу я вернувшейся.
Мамик отстраняет обхватившие ее руки. Пристально, словно впервые, всматривается в мое лицо. Опять время как замерло. Наконец она проводит рукой по моим волосам от затылка ко лбу – жест не случайный – и, молча, ведет, обняв плечи, допивать чай. Позже, поцеловав перед сном, говорит:
- Знаешь, милый, ты скоро вырастешь, и я буду спокойно ждать твоего возвращения. Позднего. Я не буду упрекать тебя. В нашем дворе славные люди… Я там была не одна, и ничего страшного не случилось.
Потом она говорила, что если позволит себе быть равнодушной к чьей-то беде, она перестанет верить в неравнодушие других. Много чего говорила. Но я перестаю воспринимать, и она уходит, потушив свет.
Понемногу обида отпускала, но не ушла. Она – сильная и смелая, я – слабая и трусливая. И когда еще будут эти мои поздние возвращения…
У нее кроме домашних – любимый и друзья, проверенные годами. У меня – она и совсем беспомощная бабуля. Подруга Катя - человечек надежный, но тоже слабенький, ее всегда защищала я, Катя моложе. Как же она, самый мой дорогой человек, не понимает меня. Мне невыносимо представить, что с ней может что-то случиться. Я жить без нее не буду! Она не имеет права рисковать, моя мама! Я вспоминаю отстраненный и прямой ее взгляд, считывающий мой гнев и обиду.
Мы часто говорили друг другу – «Я тебя люблю, но ты мне еще и нравишься». То есть «люблю» не за что-то, «люблю» безоговорочно. «Нравишься» - это за поступки. Я дорожу этим «нравишься». И она дорожит. Это я чувствую точно.
И вот теперь я проверяю ночные события и не могу определиться, нравится ли мне мамиков поступок.
И вот теперь опять риск, уже мой, из-за ее фантазии с «проектом»…
Он пришел ей в голову, когда я в сердцах бросила – «примкну к скинхедам, достали эти хачи». И услышала в ответ - «А ты кто?»…
Стоило взглянуть повнимательнее на список моего класса, и стало ясно, как его формировали. Имена фигурировали либо с сильным национальным уклоном, либо претенциозные. Мое имя оказалось самым экзотическим. А его я даже мысленно давно не произносила. В первый класс пошла с новым именем – задразнили во дворе.
В Дагестане имя девочки выбирает мать. Когда папа регистрировал мое рождение, мамику звонили и уточняли, согласна ли она на столь необычное имя дочери.
- Почему? - спросила я ее однажды. - Почему ты согласилась?
- Ты стала его любимицей и поэтому, - ответила мамик. Конечно, я тысячу раз слышала, что родилась от «великой любви», поэтому - умная и красивая. В раннем детстве я очень любила папу…
Сейчас мне ясно – на мамиковом месте я бы за папу не вышла. Но родила бы от него ребенка? Попробуй ответить на такой вопрос…
С момента развода до появления в мамиковой жизни второй «великой любви» я себя счастливой не чувствовала…
Хотя, если быть честной, только временами… Мамик каждый раз договаривалась со школами. В документах фигурировало одно имя, в обращении другое. Я сама относила документы в экстернат, и маху дала, ничего не обговорила и получила по полной. За светлые волосы и глаза. От «Армин, Луиз, Диан» для начала из-за повышенного внимания парней. От «Зурабов и Магометов» – по мере знакомства с моей строптивостью. В экстернат нас привели разные пути. Мне не терпелось покончить со школьной учебой, их – неумение прижиться в среде московских окраин.
Доканала меня коробочка, из которой мне предложили щепоточку – нюхнуть. «Нис?» - ахнула мамик. «Не смеши», - ответила я. На нюхательный табак, распространенный в Дагестане, порошок похож не был. По счастью, мучаться размышлениями, как поступить ни мне, ни маме, долго не пришлось, стуканул о наркотиках кто-то другой, я в это не вдавалась, но тройка пацанов из моего класса испарилась. Оставалось учиться, и я неплохо справлялась. В конце концов, оказалось, что лучше со мной отношения не портить – с учебой у нас в классе у большинства была напряженка. Но для начала пришлось закатить пару оплеух.
- Кто еще раз распустит руки, получит по полной! - озвучила я свою позицию. А мамику прямо сказала – пойду в скины.
Честно говоря, скинхедов я в глаза не видела, разве что Костика… Мамин любимый поколесил по съемным квартирам. Все осложнялось и наличием Евы – собаки серьезной – от прежней семейной жизни. Квартиросдатчики собак не любили. В конце концов, приют нашелся в двухкомнатной коммуналке. Соседнюю десятиметровку снимала москвичка с двумя сыновьями и двумя же кошками. Наглые котяры оккупировали кухню и коридор. Деликатные Ева с Михаилом занимали великолепную солнечную комнату с балконом. Их жизненное пространство ни в какое сравнение не шло с соседским.
В первое же посещение второго мамикова дома я познакомилась с Костиком – младшим из соседей, своим ровесником. Рядом, буквально в двух шагах – Лосиный остров – раздолье для прогулок.
Визиты мои в начале осени стали регулярными. Одна с Евой я прогуливаться любила, но опасалась бродячих собак. Втроем – дело другое. Мы гордо выступали с нашей красавицей и болтали, о чем ни попадя. Не сказать, что Костик мне приглянулся, но приятно было его внимание. Словом, мне нравилось нравиться.
Только скоро пошли дожди, навалилась учеба, и поездки на Маленковку сошли на нет. В мое отсутствие Костик не прекратил прогулок с Евой. Вообще-то по мамикову мнению Костик оказался несколько трусоват, без собаки он вообще не гулял. Место их обитания раньше называлось Мазуткой и славилось отчаянной шпаной. Впрочем, мамик могла и ошибаться. Костик ездил в школу по прежнему месту жительства, а на Маленковке-Мазутке в пятнадцать не очень-то заведешь приятелей. Общение с Костиком теперь продолжалось только через мамика. В оба конца передавались приветы, а в один конец – вопрос: когда я приеду. К весне прекратились и приветы, и вопросы, и Костиковы прогулки с Евой. Костик прозрел. Мало того, что сосед оказался евреем – соответственно собака – «жидовской», он узнал о сомнительности моего происхождения и закричал мамику «неправда!», а потом хлопнул дверью. Про себя я назвала его «придурком» и выкинула из головы. Тем не менее, с новым Костиком, вернее, с приметами его пребывания на Маленковке, столкнуться довелось. Уж не помнится, каким ветром меня туда занесло. На кухне бушевала магнитола, рядом лежала кассета, я прочла название вкладыша - «Коловрат».
Мало того, что слова о предпочтении арийской крови, для Михаила, сына орденоносца – героя войны, не могли не быть оскорбительными, на соседском холодильнике присутствовала наклейка со стилизованной свастикой. «Какого черта вы такое терпите?!» - возмутилась я. Мамик сперва пожала плечами, потом пустилась в объяснение происхождений Костиковых комплексов. Ведь он вырван из привычных приемлемых условий, спит на полу. Ей, видите ли, жалко всю троицу - не имеют элементарного, жизненного пространства. Квартиру в центре мать семейства сдавала за хорошие деньги. Страдали все, правда, больше других доставалось младшему. «От того в семье и собачатся. Не ведала, что творит», - подытожила мамик.
Нет, на мамика можно просто диву даваться. Недаром ее любимый прозвал «Адвокатом Адвокатычем Адвокатовым». Для всего она ищет объяснения и тянется за корнями произошедшего, Бог знает, на какую глубину. По мне, важен результат. Доживу до мамиковых лет – тогда, возможно, и приму ее взгляды. А сейчас – увольте. Гад – он и есть гад, и рождаются от него - гаденыши. И я сказала, как думала.
- А ты вспомни прошлогодний лагерь, - закончила спор мамик. В оздоровительных лагерях ( мамик бесконечно ошибается, называя их пионерскими) я оттрубила с восьми до пятнадцати. Были – получше, и совсем отвратные. Но по их поводу было принято жесткое решение: июль – лагерь, август – море. Мамику море – что мне лагерь, отбывание при жаре и неумении плавать. Последние лагерные годы выдались вполне приличными. Их было три в одном и том же. Лагерь принадлежал крупному машиностроительному заводу, когда-то процветавшему. Оздоровительный лагерь тоже помнил лучшие годы, теперь от них остались лишь территория, да комфортабельные корпуса. Последний лагерный срок мне представлялся совсем приемлемым: фишка была в том, что старший отряд имел корпус с отличной по периметру верандой и душевыми внутри. Только губу я раскатала зря. Замечательный корпус достался гостям с севера. Мы с ребятами озирали недоступное, по меньшей мере, с завистью. На веранде объявилась новенькая плетеная мебель, поговаривали, что и внутри стало не хуже. Гости с Чукотки ели отдельно, новыми приборами, иное.
Окончательно классово-национальное сознание в старожилах пробудилось, когда в лагерь стали заезжать мобильные лавки. Никто старожилов от них не гонял, но мы започесывали затылки от тамошних цен. Зато гости сметали всё. Я там купила футболку с Эминемом.
Разумеется, нам шепотом разъяснили, что путевки чукчам обошлись на порядок дороже, без них, этих чукчей, лагерь бы в сезон вообще не открылся. Честно скажу, благодарности к «новым чукчатам» я, как и прочие старожилы, не испытывала. В нашей среде они разделялись, часть из них получила прозвище – «гуки», так как являла славянский тип. Но общий настрой старожилов был однозначен - игнорировать полностью и тех и других. На дискотеке пригласить чукчу или гука никому и в голову не могло прийти. Я столь категорична не была, с гостями в принципе общалась. Кроме дискотеки. Там ни я, ни мои знакомые из чукчей и гуков своего приятельства не обнаруживали. Кому нужны проблемы? А вообще монголоидная раса мне нравится. Началось это с аниме. На компьютерном столе и придиванной полке у меня фигурки героев анимешек. На них я потратила кучу денег. Теперь из любимых – черно-белые статуэтки юношей с мечами, в традиционной японской одежде. Остальные – цветастые и, по мнению мамика, ставшего и моим, аляповатые статуэтки, я, пожалуй, при случае загоню. Много у меня и японской музыки, и игр с англоязычными титрами. Потихоньку учится японский язык. Вряд ли я дотяну одна до иероглифов, живую же речь начинаю понимать и сносно произношу целые фразы…
В интернете, в котором, как известно, есть все, я обнаружила выкройки хакама и касаде – предметов костюма японского воина. На вертикальной подставке у окна до времени красуется японский меч – катана, разумеется, в сувенирном исполнении. Я уже договорилась о касплее – участии в ролевой игре. Это можно было бы назвать ребячеством, но я стараюсь узнать о Японии как можно больше, читаю обоих Мураками, болею загадкой Мисимы. Конечно, не плохо было бы начать с классиков, но в этих писателях есть нечто, задевающее меня. Определением этого «нечто» я пока не заморачиваюсь.
Так вот о мамиковом проекте, родившемся после моих слов «эти хачи» и «пойду в скины».
Выглядеть он был должен примерно так Моя фотка, с «бембиным» и Одри Хелберн взглядом, а далее – вопросы:
- Дочь?
- Сестра?
- Невеста?
И ответ:
- Нет! Лицо кавказской национальности!
В виде пафосного плаката - на всеобщее обозрение.
Я не считаю, что образ Богоматери подходит мамику. Это ваообще из другой оперыа, в конце концов, не она приносила в жертву своего Сына.
Но почему я должна взойти на эшафот во имя памяти отца и причастности к лакской нации…
По пути из студии фотохудожника я указала маме на стандартную афишу попсовой певицы не из последних. Лицо звезды украшали усики, глаза – уничтожены чем-то скребущим. - Ты хочешь, на первое, увидеть это, - спросила я и не смогла удержать слез.
Да, я боялась слепой ненависти толпы. Мама видела проект сверху и снаружи, защищенная опытом, и принадлежностью к большинству. Я чувствовала опасность проекта для себя и не только это. Меня убивала его фальшь изнутри. Я не могла понять, как мама не видит нестыковок. Я не знала лакского языка. Папа, называя меня лачкой, лишь декларировал свое желание научить меня ему.
- Где мои лакские родственники, - кричала я в побледневшее, постаревшее лицо мамика, - у лакцев безотцовщина признается сиротством, лакская девушка должна находиться под крылом мужчины: отца, брата, дяди. Где мои дяди?! Ты уже год не можешь получить от папиных родственников свидетельство о его смерти, и я лишена пенсии. Мужскую заботу обо мне давно проявляет Миша. Он мне как отец. Второй отец! Первый – лакец, второй – еврей. А я чувствую себя русской. И не потому, что ты русская, я говорю по-русски, думаю по-русски. Я живу в моей любимой Москве.
Мама тоже заплакала и, хотя ее слезы были бессловесны, меня озарило – «великая любовь» не исчезает. Она может существовать даже вне того, кто зародил ее. Мама любила не просто человека, она сумела полюбить то, что его окружает, то, что ему дорого, его творческую сущность – ведь он настоящий поэт. И фактическое теперь ушло вместе с обидой и болью. Мама продолжала творить первую свою «великую любовь», считывая ее черты во мне. Любя меня, она не могла не помнить любовь к лучшему в моем отце. Она продолжала любить не мужчину в ее продолжающейся жизни, но человека подарившего ей ребенка, удивительный Дагестан, свое видение художника… ххххххх
Сбор в школе вожатых не предполагал очередных занятий. Разгорелся конфликт, и требовалось прояснить его корни. К середине своего существования школа потеряла официальный статус, так как спонсоры умыли руки. Занятия перешли в уютную квартиру преподавателей - семейной пары сверстников, около сорока, но, главное, единомышленников. Они продолжали занятия на «гуманитарной основе». Это понятие из мамикова лексикона. По профессии мамик - юрист, но с выходом на пенсию практикует исключительно из альтруистических соображений. Дает разнообразные консультации и готовит в Вузы бесплатно. Мишина поддержка позволяет ей это, тем более, что в потребностях мы скромны.
О сборе сообщила Рита, давний мой оппонент, если не сказать антипод. Друг другу мы не понравились с первого взгляда. Внешне я от девочек, а нас оказалось восемь из десяти слушателей, значительно отличалась и поведением и прикидом. Я давно отказалась от маски, а если ношу массу металлических аксессуаров, не значит, что я «металлист». Попробуй понять, кто я и с чем меня едят. Девочки выглядят скромнее, только претензий у них выше крыши. У нас двое парней. Один пришел со своей девушкой, второй - сам по себе. И получает в свой адрес бесконечные упреки в отсутствии должного поведения в девичьей среде. Уши вянут, когда без конца слышишь - « ну, Вася!». Он в ответе за слишком тяжелую сумку кого-то из девиц, за страх, вызванный поздним возвращением попутчицы и т.д. и т. п. Я претензий не имею, но Вася ко мне внимателен. Сначала, я думала, что не приязнь Риты - ревнива. Потом она обвинила меня в том, что я из кожи лезла стать преподавательским любимчиком. Согласна, меня выделяют, но ведь это взаимное чувство. У меня уже были взрослые друзья, но они появлялись из мамикова окружения. Костя с Мариной стали первыми в моей жизни взрослыми друзьями. Обида на Риту отпустила, когда мы проходили тест на доверие. Надо было встать на высокий табурет и спиной кинуться назад. Либо ты доверяешь дружеским рукам, стоящих за твоей спиной, либо - отказываешься от теста. Я была среди «доверяющих», Рита от теста отказалась.
По телефону Рита сообщила, что большинство ребят не довольно тем, что школа не позаботилась о нашем устройстве вожатыми на работу в лагеря. По дороге я готовилась дать к отпор возмущенным и, как нельзя к стати, случилось разрешение.
По рассеянности, а может по привычке, я сошла на «Баррикадной» и перешла на «кольцевую», времени было в обрез, и я решила доехать до «Комсомольской», а там с Ярославского вокзала до «Яузы» - на электричке. В вагоне я услышала объявление, приглашающее вожатых в оздоровительные лагеря РЖД. Выходит, проблем с трудоустройством в лагеря нет, а Костя с Мариной, занимаясь с нами, имеют в виду не абы какой лагерь, а авторский. « Это наши учителя и смысл их учения в том, что бы мы могли передать младшим опыт равноправия и партнерства, доверия и творчества» додумывала я, подходя к знакомому подъезду… хххххххх
Разумеется, отмазка у меня была. Но я кивнула и пошла к кафетерию…
Его возраст…
Ну, скажем – после тридцатника и до сороковника. И дело не в том, что он вызвал у меня доверие. Я точно чувствовала – его доверие вызвала я… «Вы» у него было напряженное и «ты» сказала ему я, как вдох и выдох – просто. Не для себя – для него…
Если честно – впервые.
Он начал издалека и это далекое несколько раз врывалось в рассказ, и было оно путанным. Ну и что?! Не сразу стало понятно, что он воевал. «Может наемником, но скорее на Кавказе или в Афгане» – додумывала я.
Он говорил о чужих горах и чужом обычае, пожалуй, без осуждения – недоуменно. Временами его рассказ его превращался для меня в видеоряд, в припоминавшиеся кадры из «Девятой роты» и «Живого»… Я ни разу не отвела взгляда.
А потом в паузу сказала, что я лачка, по отцу. Что в горах была в детстве. Что высокогорный аул оживает в моей памяти благодаря русской маме.
Теперь слушал он…
И, голову на отсечение, услышал.
О старых женщинах, всю жизнь согнутых пополам огромными охапками сена на плечах. О странных ножах-серпах в их земляных руках на покосах. Я помнила, в них же были миски с дарами. Нам приносили творог и простоквашу, часто – шампиньоны. В ауле их не если. Наверное, грибы приносили самые бедные. Миски эти никогда не возвращались пустыми…
Я вспомнила неподъемный для мамы заплечный кувшин у распахнутой двери темной нижней коморки. Когда-то зимой в ней выживали вдевятером. Папин домишко лепился по самому краю аула, и из распахнутой в яркий солнечный день двери виднелось изумрудное плато и дальние неописуемые горы. В заросшем бурьяном огородике невыносимо пекло, но стоило отойти в тень дома и становилось холодно.
Я вспомнила золотистое видение аула Медовый. Его жители были горцами, переселенными на равнинные чеченские земли, там и сгинули. Предприимчивые лакские мужчины отправлялись со скудной земли на отхожие промыслы а, добытые деньги вкладывали в неописуемой красоты дома на родине. В моей памяти они восставали по врезавшимся фрагментам. Лучше всех было лето, проведенное на заброшенной после войны ферме. Весной папа засеял три поля. Мое было маленькое – с горохом… Мамино поле было побольше, с морковкой и еще чем-то. На своем - папа посадил картошку.
Быстро темнело. Мы сидели за столешницей, устроенной на подставах из кирпичных обломков. Слабо светила керосиновая лампа. Шум реки внизу, из ущелья. Таких звезд как там я больше никогда не видела. Я тоскую по невозможности увидеть их…
И – могилы отца… «Даст Бог - сбудется», - произнес он на прощание, и еще сказал; «Кому-то повезет с женой».
Я так и не поняла, кому сегодняшним вечером была нужнее встреча, и разговор, потянувший воспоминания и осветивший через годы пониманием прошедшее. Одно знаю точно, друг друга мы услышали…
| МОЛ, № 1 , 2012 |